Пламенеющий воздух - Борис Евсеев

Правда, в тот осенний день, который начался ветром, а кончился поездкой Лели и москвича в Пшеничище, ничего больше в городке Романове не случилось. Только отец Василиск, выйдя после вечерней службы во двор храма, вдруг снова возгласил слышимое даже в отдаленных кварталах города «Многолетие»!

В час возглашения близ одного из малых, но великолепных романовских храмов слушателей не наблюдалось. Пел и возглашал отец диакон исключительно для собственной утехи. Но, возможно, и для того, чтобы заглушить шум резко усилившегося ветра.

Отцу диакону, как он признавался позже, уже тогда казалось: неурочным пением он первый начал восстанавливать равновесие между двумя частями города Романова. Ведь отсутствие равновесия, нарушаемого неумными действиями правобережных и левобережных жителей, могло привести к неприятным, с точки зрения Василиска, последствиям.

Так же думал, а потом и говорил вслух друг диакона мирянин Власков, завернувший вечером в церковь, чтобы отдать холостому диакону нежность своей души и жар своего сердца, а ближе к ночи, выпив по рюмочке, обсудить все те неприятности, что случились в последние дни в Москве и Питере.

О них отец диакон и мирянин Власков говорили не таясь, от всей полноты чувств…

— Ныне матушку-церковь никто не поддерживает бескорыстно!

— Да, прошли времена, — соглашался с отцом диаконом мирянин Власков, — то ли дело конец 80-х! Только крикни: на храм! Сейчас тебе и деньги, и подарки, и картины живописные «На берегу священных вод»! Снова народ изверился, что ли?

— Не изверился — исподлючился! Немедленного вмешательства Бога в мирские дела возжелал!

— Ну, тут не дождутся, — радостно потирал руки Власков, — а то у Господа без нас, азинусов брыкливых, делов нет!

* * *

Сделанное — лучше несделанного. Проявленное — лучше непроявленного. Лучше сделать ошибку, чем не сделать ничего, чем уклониться от дела. Лучше сказать со смыслом: «прыщ» или «есанбляхаунзем» — чем не произнести ни звука.

Все это и многое другое было ведомо струящемуся эфиру, было заложено в нем изначально.

Эфир и был создан, чтобы проявить до конца суть и назначение Вселенной!

Человек же был создан, чтобы проявить сущность земли.

Но человек стареет и дряхлеет. А эфир молод, эфир вечен.

Дряхлость человека, духовная и телесная, эфиру (а может, и самому Творцу) становится все неприятней. Неприятными по истечении многих веков кажутся и многие другие свойства человека глиняного, человека земли…

Так понемногу стало выясняться: нужен обновленный телом и умягченный душой человек — человек эфира!

А если говорить проще, человек разумный должен постепенно слиться телом с эфиром. А эфир — намного сильней, чем раньше, — очеловечиться.

Человек эфира и очеловеченный эфир…

Это кажется сказкой и будет достигнуто не скоро. Но достигнуто будет обязательно!

* * *

Медленность ловли эфирного ветра кое-кого из людей, исподтишка за всем этим наблюдавших, подталкивала к тому, чтобы или остановить, или, наоборот, раскрутить дело с новой силой.

Некий ушло-мудрый турист — в красножопых штанах, в светлокожей куртке и в бейсболке с вензелем, — уже с месяц любующийся красотами Романова, предпринял следующее.

Трифону Усынину был — пока устно — предложен страшно выгодный контракт, который предстояло воплотить в жизнь вне пределов России.

Трифон обещал подумать, но согласия пока не давал.

Ну а один из работников «Ромэфира» — тот поступил по-иному: написал два электронных письма и отправил одну телеграмму. В «Роскосмос», в ИЗМИРАН и в Российскую Академию Наук. В письмах и в телеграмме сотрудник сообщал о гемостазии (то есть о полном завале) в научных изысканиях, об упадке и мертвечине, об устранении от дел доктора физико-математических наук Усынина и других безобразиях.

Сотрудник «Ромэфира», скрывшийся за литерами В. Z., рассчитывал на определенный результат. Он рассчитывал: письмо прочтут, приедет комиссия, начнутся перемены и перетряски, опытные образцы концентрированного эфира спрячут от глаз подальше…

Тут ими и можно будет приторгнуть!

Трифон о письмах ничего не знал, но предчувствие дурных перемен в душе его вдруг шевельнулось…

* * *

В последний день сентября, после почти трехнедельного отсутствия, Селимчик приземлился в Шереметьеве. Сели благополучно, но вдруг произошла неприятная заминка на выходе, и организатор науки уже битый час плевался у таможенного терминала…

В последний день сентября Савва Лукич, проснувшись ни свет ни заря, снова вспомнил молодость и сильно возрадовался, а потом запечалился…

В последний день сентября приезжий москвич с утра пораньше сходил в магазин подарков и отвез Ниточке за Волгу огромную куклу в русском наряде. Ниточка плакать перестала. Кукла была торжественно установлена в компьютерном зале…

А в «Ромэфире» в тот день продолжилась привычная свара.

— Что нам нищие Романовы? — бушевала дошлая Леля в ответ на предложение Дросселя обратиться с научными нуждами не только в правительство, но и в царский дом. — Все их богатства теперь можно уместить в один бабушкин сундук. То ли дело Савва! Только он способен нам помочь. Потому как в приобретении богатств давно опередил всех вместе взятых лейб-медиков и камер-фрейлин бывшего царского двора. Да и весь двор — если брать даже чохом четырехсотлетнюю историю — тоже опередил.

Опоэтизировавшийся Сухо-Дроссель отечески Лелю наставлял:

— Нужно быть почтительней к свергнутой династии. Да и в смысле денег — не так бедны Романовы, как кое-кому представляется…

Рассудил всех директор Коля, разъяснивший: и династию Романовых, и Савву Куроцапа можно легко если не совместить, то хотя бы сдвинуть потесней.

— Это как, прохвост?

Игривая Леля ущипнула директора за мочку уха.

— А это так. Савва Лукич (слыхал от знающих людей) на самом деле никакой не Куроцап. Куракин он! Род ведет от удельных князей, не от воришек мелочных…

— От кого именно стало известно?

— Земля слухом полнится. Мне Селимчик про скрытое княжеское достоинство еще месяц назад сообщил. Подслушал он. На том самом вечере, в Москве, в отеле «Карлтон». Осведомленные люди говорили…

— Савва — ястреб! Савва — коршун с когтями смертельными!

— Пусть ястреб. Все птица княжеского рода!

— А я Селимке не верю. Что-то шибко верноподданный он стал! — дородный Пенкрат снял с Колина рукава белую нитку и, намотав ее на палец, добавил: — Хотя чем черт не шутит, когда азиат языком чешет…

Мельница ветров

Отстраненный от дел и предоставленный самому себе, приезжий москвич слонялся по Романову просто так.

К Ниточке он теперь приезжал только по вызову и в конце рабочего дня, на часок. Оставшееся время было в полном его распоряжении. Но оказалось: распоряжаться-то и нечем!

Вдруг стало ясно: время — это в первую голову люди, а не новости, параграфы или даже распоряжения правительства. Вот только приятных людей и связанных с ними событий в последние три-четыре дня случилось до обидного мало.

Ниточка сегодня в ночь не дежурила, сидела дома с отцом. К ней было нельзя, и приезжий слонялся по предвечернему городу без надежды хоть на что-то, слегка отодвигающее в сторону серую слоновью скуку.

Тихо завибрировал вколотый в трусы жучок.

Как начинающий наркоман, пугливо перед принятием дозы озираясь, вошел москвич в общественный туалет, переколол жучок на майку, вынул спецтелефон с экраном.

Поступило письмецо от Рыжего. Тот сообщал:

«Узнал случайно. Молодильная мельница! Трифон — скрывает. Тема не наша. Вам пригодится. Адрес: левый берег, за Моторным заводом, на реке Рыкуше. Жду эфира, как соловей лета. Ры. Шпи».

Долго раздумывать было нечего. Так складно врать Рыжий просто не мог. Да и зачем ему? За флакон парфюмерного эфира на все готов ведь…

Сыроватый вечер подступил вплотную. Погода портилась. Но через Волгу перевезли быстро. На маршрутке москвич доехал до нужной остановки, дальше пошел пешком.

По дороге пару раз оглянулся. Показалось: за ним движется полицейская машина, с выключенной мигалкой и одной зажженной фарой. Приезжий вспомнил, как придирчиво осматривал фары своей машины майор Тыртышный, перед тем как проследовать в здание «Ромэфира». А вспомнив, резко развернулся…

Единственная фара погасла, машина дала задний ход, мягко потонула в полутьме. Приезжий пошел быстрей, почти побежал.

Река Рыкуша оказалась неширокой, но шумноватой, мельница — старой, полуразрушенной. Рядом со старой стояла современная, трехлопастная, на длинной железной ноге, европейская мельница. Или, как выражался Трифон, «ветрогенератор». Лопасти генератора бесшумно вращались, и приезжему казалось: сквозь густеющий сумрак он видит синеватые струйки гонимого этими лопастями дыма или ветерка.