Семья Карновских - Исроэл-Иешуа Зингер

Георг уже в дверях, но профессор окликает его:

— Карновский, Карновский… Что-то не припомню в нашей общине никого с такой фамилией. Кто ваш отец?

Доктор Карновский рассказывает об отце, который выбрал просвещенную Германию, хотя мог бы стать в Польше раввином. А здесь тоже изучает Талмуд и другие книги, в которых он, Георг, мало что понимает. Профессор Галеви слушает с интересом.

— Это очень приятно, — говорит он, улыбаясь, — ведь мой отец, благословенной памяти, как раз был раввином.

Он с гордостью показывает на портрет, где изображен его отец в маленькой ермолке на голове. Но вдруг поворачивается к портрету с черной лентой и тихо добавляет:

— А это сын. Эммануэль, в честь моего отца так назвали… Погиб…

Карновский пытается сказать что-то сочувственное.

Тут профессор Галеви понимает, что зашел слишком далеко. Это личное, зачем посвящать чужого человека в семейные дела? Старый дурак, совсем из ума выжил, думает он о себе. Он зол и на себя, и на Георга.

— Ну, всего доброго, — говорит он торопливо.

Но напоследок не может удержаться от колкости.

— А вы красавец, — замечает он. — Женщинам нравится, когда их обслуживают молодые, красивые врачи, а не старые знаменитости…

Доктор Карновский краснеет, как мальчишка, и спешит покинуть кабинет.

17

Эльза Ландау действительно попала в рейхстаг. Она оказалась самой молодой среди депутатов, к тому же красивая женщина, да еще и с медицинским образованием. Репортеры не отходили от нее ни на шаг и в статьях постоянно делали ей комплименты. Сколько ни старались ее запутать, свести разговор к тому, что должно быть интересно женщине, услышать ее мнение о любви или моде, она оставалась серьезной и говорила только о важных государственных делах. Журналисты были потрясены. Ее первая речь в рейхстаге произвела сильнейшее впечатление.

Огненно-рыжая, молодая, стройная и хрупкая, она стояла на возвышении в огромном зале, перед сотнями мужчин разного возраста и положения, и метала громы и молнии в тех, кто не согласен с ее партией. Левые устроили ей овацию. Правые насмешками попытались сбить ее с толку, но она не осталась в долгу. Спокойно и уверенно она отразила все нападки, сумев поставить на место даже старых, матерых депутатов.

Как в университетские годы, когда она ловко и умело расчленяла мертвые тела, теперь она расчленяла старый, отживший мир, вытягивала жилы из противников. В свободное время она выступала на собраниях перед рабочими, солдатами, в молодежных организациях, разъезжала по городам, где ее принимали с флагами и музыкой. Новый Кельн гордился товарищем Эльзой Ландау. Жители приветствовали ее отца, встречая его на утренней или вечерней прогулке:

— Примите поздравления, герр доктор, о вашей дочери опять во всех газетах.

— Люди, не надо так тепло одеваться, — отвечал доктор. — Тело должно дышать, ему нужен воздух…

Ему не хотелось слышать об успехах Эльзы. Он ни разу не пришел в рейхстаг на ее выступление.

— Пустоголовые идиоты, горлопаны, паяцы, — называл он журналистов, которые делали из Эльзы сенсацию.

Доктора Ландау выводят из себя статьи об Эльзе и ее фотографии в газетах и журналах. Но еще сильнее они выводят из себя доктора Карновского. От ее фотографий некуда деваться, они во всех газетах: в уличных киосках, в кафе, куда он заходит выпить чашку кофе, на столах в приемной клиники профессора Галеви. Куда бы Георг ни посмотрел, он видит ее портрет.

Сначала он пытался изгнать ее из памяти. Пускай себе трещит на собраниях, дает интервью и повсюду печатает свои фотографии, каждый раз в новой позе. Ему не до того, у него работа, о которой мечтает любой врач. Он еще покажет этой рыжей гордячке. Когда-то она обучала его анатомии, но скоро он ее превзойдет.

Георг и правда с головой погрузился в работу. Он приходил в клинику раньше всех, а уходил последним.

Годы фронтовой практики не прошли даром. Там ему приходилось быстро принимать решение и делать сложнейшие операции в любых условиях, иногда на голой земле, при свете луны. Он вынужден был делать работу не только врача, но также медсестры или санитара. И теперь пациентки чувствовали, что перед ними настоящий, опытный врач. Они радостно улыбались ему, когда он входил в палату. Медсестры удивлялись, как быстро и умело для врача-мужчины он накладывает повязки или меняет бинты.

— Прекрасно, Карновский, прекрасно, — говорил, наблюдая за Георгом, сам профессор Галеви, обычно скупой на похвалы.

И доктор Карновский начинал работать еще усерднее.

Он старался забыть ту, которая его обидела, но не мог, никак не мог.

Он давал себе слово, что больше не будет читать ее речей и интервью, у него есть дела поважнее, лучше читать медицинские книги и журналы. Но рука снова тянулась к газете. При этом он каждый раз чувствовал унижение. Он ненавидел Эльзу и любил ее. И оттого что любовь не была взаимной, она становилась только сильнее и сильнее. Успехи Эльзы не смешили Георга, как ее отца. Они доставляли ему мучения, отбирали покой, аппетит и сон. Однажды он даже пришел в рейхстаг на ее выступление. Ему было занятно посмотреть на людей, которые восхищаются его бывшей любовницей. На тесной галерее, среди других любопытных, он почти не слышал, что она говорит. Да это его и не интересовало. Он думал только об одном: о ночи, которую они провели вместе, когда он уезжал на фронт. Прошли годы, но он помнил каждую мелочь. Георг посмотрел на людей вокруг, и ему стало смешно. Если б они только знали, что та, которую они так внимательно слушают, была его любовницей, лежала в его объятиях! Вдруг ему захотелось встать и крикнуть об этом на весь зал. Только усилием воли Георг удержался от этой мальчишеской, глупой выходки.

Потом он долго ждал ее в коридоре, чтобы повторить то, что уже много раз говорил. Пусть она не думает, что он восхищается ее речами и шумихой, которую она вокруг себя создает. Для него она осталась той же самой Эльзой, на которую он имеет право. Мужчина имеет право на женщину, с которой он разделил свое ложе. Он не мальчик, с которым можно поиграть и бросить. Он умеет добиваться своего.

Но когда он увидел, как она, гордая, воодушевленная, смеющаяся, идет в окружении депутатов, которые ловят каждое ее слово, как за ней бегут репортеры и фотографы со своими аппаратами, он почувствовал такое унижение, что ему тут же расхотелось попадаться ей на глаза. Он понял, что между ними все кончено, и с еще большим рвением погрузился в работу.

Медсестры улыбались молодому толковому врачу, заглядывали ему в глаза, но он их не замечал. Девушки обижались и страдали, а доктору Карновскому приятно было видеть их страдания. Он мстил за свое унижение всему женскому полу. Равнодушно проходил он по коридорам больницы, а сестры расступались и провожали его взглядом. Когда они ему ассистировали, он был строг и требователен, ему нравилось нагонять на них страх. Особенно боялась доктора Карновского самая молодая из медсестер, Тереза Гольбек, дочь богатых родителей, не из-за хорошей жизни вынужденная устроиться на работу в клинику профессора Галеви.

При первой же встрече, когда Тереза помогала доктору Карновскому надеть халат, она так разволновалась, что не могла справиться с завязками на спине. Доктор Карновский посмотрел на сестру пронизывающим взглядом. Тереза вообще стеснялась новых людей, особенно мужчин, и покраснела до корней волос. Тут же поняла, что врач это заметил, и смутилась еще больше. Она так нервничала, что никак не могла завязать халат. Доктор Карновский нетерпеливо дернул плечом. А дальше было еще хуже. От волнения вместо шприца Тереза подала Карновскому флакон с эфиром. Врач снова внимательно посмотрел на нее черными глазами.

— Морфий! — бросил он резко.

Испуганная своей ошибкой, Тереза совсем запуталась и протянула ему тампон. Доктор Карновский рассердился.

— Не эфир, не тампон, а морфий, — сказал он раздраженно. — Морфий!

После работы, в сестринской, Тереза разрыдалась. Она уже ненавидела молодого врача, который так ее перепугал.

Назавтра Тереза с беспокойством ждала, что он возьмет ассистировать другую сестру. Но он не взял другой. Он поздоровался и даже извинился за вчерашнюю резкость.

— Это все война, — сказал он, — нервы ни к черту. Не берите в голову.

— Конечно, господин доктор, не буду, — ответила Тереза и покраснела от собственной лжи.

С тех пор Тереза потеряла покой. Она боится, что доктор Карновский возьмет другую сестру, и боится с ним работать, путается и делает ошибки.

В больнице посмеиваются над Терезой. Сестры быстро поняли, в чем причина ее беспокойства, и не упускают случая над ней подшутить. Тереза все отрицает, но она совсем не умеет врать. Каждое ее чувство, огорчение и радость, любовь и ненависть — все написано на ее бледном лице, все видно по глазам, таким светло-голубым, какие нечасто встретишь даже в стране голубоглазых. И на язык она не остра, не знает, что ответить, когда над ней издеваются.