Вяземский - Вячеслав Бондаренко

Жанр ноэля пришел в русскую поэзию из Франции — главным специалистом по ноэлям считался в 1780-х годах князь Дмитрий Горчаков (кроме него, ноэли в России писали только Вяземский и Пушкин). Это была пародийная рождественская песня, где в виде волхвов, приносящих дары новорожденному Спасителю, представлены были достойные осмеяния персоны. В двадцати одной строфе своего «Ноэля» Вяземский не забыл ни знаменитых своей бестолковостью и воровством государственных мужей (министров Гурьева и Козодавлева), ни неудачливых полководцев минувшей войны (разбитый под Люценом Витгенштейн и упустивший при березинской переправе Наполеона Чичагов), ни врагов Карамзина, «беседчиков» — Захарова, Карабанова, Шаховского, Ширинского-Шихматова, кузенов Хвостовых и однофамильцев Львовых… Дошел даже до того, что задел самого основателя жанра русского ноэля князя Горчакова, который подвизался в рядах «Беседы»!.. И хотя большая часть «Ноэля» — все-таки о литераторах, а не о министрах, список лиц, выведенных 22-летним Вяземским в куплетах, говорит о том, что молодой князь имел свой собственный взгляд на политику русского правительства, и взгляд этот был весьма ироничным, не затуманенным восторгами по поводу недавних побед.

Впрочем, не следует думать, что «Ноэль» (как и более раннее и более злое «Сравнение Петербурга с Москвой») — свидетельство каких-то антиправительственных замыслов молодого автора. Подобные сатиры, подчас с непристойными фрагментами, были неотъемлемой частью рукописной литературы конца XVIII века и имелись в домашней библиотеке каждого просвещенного вельможи. Такая литературная «чепуха», где серьезные проблемы подавались в шуточном, а то и почти абсурдном виде, всегда высоко ценилась Вяземским. Принадлежавший ему рукописный сборник русских нецензурных стихотворений, составленный еще статс-секретарем Екатерины II Храповицким, сгорел в пожаре 1812 года, но память князя сохранила несколько образчиков такой поэзии. Вот, например, что писал его старший приятель С.А. Неёлов:

Мой геморройИной поройВертит меня, ломает,Но ах, СенатМне во сто кратЖить более мешает.

Сардонически улыбаться по поводу промахов правительства, колоть едким стихом неудачно назначенного министра или провалившуюся реформу — этим грешил не один Вяземский. Да и грехом такое поведение назвать нельзя. Прямой потомок Рюрика не мог не ощущать свою кровную принадлежность к русской истории, русской государственности и не подавать свой голос — пусть пока и в стихах. Вяземский по праву чувствует Россию своей, и чувство это не казенное, а домашнее, небрежно-улыбчивое, что называется, «в халате». Отсюда законная ирония по поводу государственных мужей, многие из которых куда ниже Вяземского по происхождению.

«Ноэль» попал в точку и сильно расстроил Жуковского, которому совсем не нравилась в молодом друге его манера осмеивать всех и вся. Он сокрушался, что князь изощряется в «злом остроумии», собрался «в двадцать лет быть обвинителем и, может быть, клеветником», и предостерегал Вяземского: «Поверь мне, такого рода сочинения не сделают никогда чести и могут быть причиною несчастия». Жуковский был не совсем прав: «Ноэль» получился вовсе не злым, в нем куда больше аттической соли, небрежности в сочетании с тонким юмором, понятным только посвященным. «Чести» Вяземскому эти стихи, может быть, действительно не сделали, а вот поэтической известности добавили. Александр Тургенев сообщал автору, что даже члены Государственного совета в своем кругу напевали лихую строфу, посвященную… им самим:

Совет наш именитый,И в лентах и в звездах,Приходит с шумной свитой —Малютку пронял страх.«Не бойся, — говорят, — сиди себе в покое,Не обижаем никого,Мы, право, право, ничего,Хоть нас число большое!»

Многочисленные члены «Беседы любителей русского слова» были помянуты Вяземским в «Ноэле» вовсе не зря — общество это в последнее время заметно оживилось. Драматург князь Шаховской, во многом делавший погоду на петербургской сцене, в своей недавней поэме «Расхищенные шубы» (Вяземский назвал ее в «Ноэле» «холодной») задел Василия Львовича Пушкина — карамзиниста, изящного поэта, милого и славного человека… Василий Львович огорчился, как мальчик. Летом 1814 года написал он послание к Вяземскому, где изливал свою обиду, жаловался на «завистников, невежд», которые затравили драматурга Озерова, травят Карамзина и его, Василия Львовича… Василий Львович был старше князя на четверть века, любил его как сына, но тут Вяземскому пришлось его утешать:

Ты прав, любезный Пушкин мой,С людьми ужиться в свете трудно!У каждого свой вкус, свой суд и голос свой:Но пусть невежество талантов судией —Ты смейся и молчи — роптанье безрассудно!

Прочитав поэтическую переписку друзей (послания Пушкина и Вяземского появились в «Российском музеуме»), в диалог вступил Жуковский, обращаясь к Вяземскому:

С тобой хочу я говорить,Мой друг и брат по Аполлону!Склонись к знакомой лиры звону,Один в нас пламенеет жар,Но мой удел на свете — струны,А твой: и сладких песней дар,И пышные дары фортуны.

В другом послании он разобрал стихотворение Вяземского «Вечер на Волге» с позиций стилистики. Это было в русской поэзии невиданное — рифмованная рецензия в дружеской, непринужденной форме!.. Вариант этой рецензии в прозе Жуковский отправил князю 19 сентября: «Я получил твое милое письмо, любезный друг, и прекрасные стихи — новый род стихотворения, то есть живописный, не кажется ли тебе новым? Прекрасно! Действие этих стихов точно такое же, как действие прекрасной природы, как действие спокойного взгляда на великолепные зрелища — в душе после них остается что-то живое и вместе тихое! Ты требуешь моего благословения? Благословляю обеими руками! Если ты не поэт, то кому же сметь называться поэтом? Пиши более для собственного счастия, ибо поэзия есть добродетель, следовательно, счастие!.. Твои стихи я читал и один и с ареопагом. В первые два чтения они менее мне и нам понравились, нежели после. Мы перечитали их с Блудовым и Тургеневым еще раз — прекрасно! Они полны свежести! Природа в них дышит!» И дальше следует очень трогательный, типично «жуковский» пассаж: «Брат, твоя дружба есть для меня великая драгоценность, и во многие минуты мысль об ней для меня ободрительна. Помнишь ли, когда мы обедали вместе у князя Гагарина, ты сказал Толстому, показывая на меня: «И a une belle ame![19]» Я вспоминаю об этой минуте всегда с необыкновенною сладостию, и то чувство, которое произвело во мне это слово, доказывает мне, что я тебя люблю».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});