Вяземский - Вячеслав Бондаренко

Прощаясь, друзья обменялись стихами: Батюшков переписал для князя свое новое послание «К Дашкову», а сам увез с собой список «Послания к друзьям моим Жуковскому, Батюшкову и Северину», созданного Вяземским в Вологде. Послание очень мрачное — Вяземский допускает в нем, что предполагаемая болезнь Жуковского оказалась для него роковой, и заочно прощается с другом… Стихи написаны октябрьской ночью, когда он «более обыкновенного был удручен мрачными предчувствиями и горестными воспоминаниями». В послании — отзвук элегии Жуковского «Вечер», может быть, намеренный («Где вы, товарищи-друзья? / Кто разлучил соединенных…» — у Жуковского «Где вы, мои друзья, вы, спутники мои? / Ужели никогда не зреть соединенья?»).

Петр Андреевич и сам собирался вернуться в полк — отпуск подходил к концу. Но Милорадович поблагодарил князя за службу и отказался от его услуг. Военная карьера Вяземского закончилась, Отечественная война тоже шла к победоносному завершению. Начинался блистательный заграничный поход русской армии.

Чуть больше месяца пробыли французы в Москве. Весть о пожаре города привез Вяземскому Батюшков. «Москва снова возникнет из пепла, а в чувстве мщения найдем мы источник славы и будущего нашего величия, — писал князю Тургенев. — Ее развалины будут для нас залогом нашего искупления, нравственного и политического, а зарево Москвы, Смоленска и пр. рано или поздно осветит нам путь к Парижу…» 10 января 1813 года Вяземский приехал из Вологды в Остафьево… И вот он снова в Москве… Въехал туда ночью, в дрожащем свете костров, у которых грелись лишившиеся своих домов люди. Думал, что разрушения будут, но такого кошмара не мог представить и в страшном сне. Города его детства, отцовского города больше не было. Вместо деревянных домов — пепелища, каменные коробки стоят закопченные, запорошенные снегом, без крыш и окон. Пречистенки и Арбата нет. Тверской бульвар, на котором всегда была оживленная толчея, так тих, что становится страшно, половина его деревьев срублена. Речка Неглинка почти вся завалена обгоревшими бревнами… «Что душа моя? — спрашивал он сам себя, глядя на руины. — Выдержит ли? Выстоит? И что теперь дальше будет?» Было ясно, что жизнь после гибели Москвы, после победы изменится… Но как? Невольно вспомнились ему злые слезы Батюшкова в Вологде: «Москвы нет! Вот плоды просвещения остроумнейшего народа… Сколько зла! Когда будет ему конец? На чем основать надежды?»…

Вяземский написал мрачное «Послание к Жуковскому из Москвы, в конце 1812 года», где есть и «ряды могил, развалин обгорелых / И цепь полей пустых, осиротелых», и приглашение Жуковскому приехать скорее. Звучал этот призыв («Я жду тебя, товарищ милый мой!») неуверенно — где в то время находился Жуковский, князь еще не знал. Но уже было известно, что ничего страшного с ним не случилось — просто долго лежал в Вильне больной (а оттуда, как потом выяснилось, прямиком поехал в тульское село Муратово). В начале мая 1813 года появилось еще одно послание к Жуковскому — «К Тиртею Славян». Его Вяземский создал под впечатлением от стихотворения Жуковского «Вождю победителей», обращенного к Кутузову, и поэмы «Певец во стане Русских воинов», которая в те дни гремела по всей России…

Мало-помалу восстановились связи и с другими друзьями: многие из них храбро воевали, были награждены чинами и орденами (Жуковский, Батюшков, Денис Давыдов, Федор Толстой, Алексей Перовский, Павел Киселев). В июне 1813 года вернулись в Москву Карамзины, Они сначала снимали «несколько комнат без всякой удобности», а потом перебрались в Остафьево. Усадьба почти не пострадала от врагов, может потому, что поблизости действовал партизанский отряд Фигнера. Только в стенах дома осталась пара пулевых отверстий да несколько десятков книг пропало из библиотеки.

После пожара Вяземский остался в Москве без кола и двора — с женой и двумя крошечными детьми на руках (7 августа 1813 года Вера Федоровна родила дочь Машу). Родной отцовский дом уцелел при пожаре, но он уже не принадлежал Вяземскому: по совету Карамзина был продан генерал-майору Алексею Тимофеевичу Тутолмину, сыну московского генерал-губернатора. Пришлось поселиться в неаристократическом районе, на Старой Живодерке, где стоял одноэтажный деревянный дом, боком выходивший на Садовое кольцо и принадлежавший отчиму Веры Федоровны полковнику Кологривову. Дом был огромный, с садом и огородом — настоящая усадьба посреди города. Гостеприимством этой усадьбы Вяземские пользовались около трех лет, на лето обычно выбираясь в Остафьево. Семейная жизнь мало-помалу наладилась, вошла в послепожарную колею. Однако счастье молодых супругов омрачила внезапная смерть в августе 1814 года двухлетнего первенца — сына Андрюши.

В конце июля 1814-го Вяземский, которому только что исполнилось двадцать два, подвернулся под перо Филиппу Вигелю, прибывшему в Москву с рекомендательными письмами. «Меня сначала смутила холодность, с какою, казалось мне, был я принят, — пишет Вигель. — Вяземский, с своими прекрасными свойствами, талантами и недостатками, есть лицо ни на какое другое не похожее… Он был женат, был уже отцом, имел вид серьезный, даже угрюмый, и только что начинал брить бороду. Не трудно было угадать, что много мыслей роится в голове его; но с первого взгляда никто не мог подумать, что с малолетства сильные чувства тревожили его сердце: эта тайна открыта была одним женщинам. С ними только был он жив и любезен, как француз прежнего времени; с мужчинами — холоден, как англичанин; в кругу молодых друзей был он русский гуляка. Я не принадлежал к числу их и не имел права на его приветливую искренность. Но с неподвижными чертами и взглядом, с голосом немного охриплым, сделал он мне несколько предложений, которые все клонились к тому, чтобы в краткое пребывание мое в опустевшей Москве доставить мне как можно более развлечений. Он поспешил записать меня в Английский клуб… пригласил меня на другой день к себе обедать и назначил мне в тот же вечер свидание на Тверском бульваре… куда два раза в неделю остатки московской публики собирались слушать музыку». Чуткому и обычно придирчивому к людям Вигелю Вяземский явно понравился, хотя мемуаристу показалось странным, что в доме князя он слышал только французскую речь — ни слова на русском. «Стыдно, право, Вяземскому, который так славно писал на нем, так чудесно выражался на нем в разговорах, что он не попытался ввести его в употребление в московском обществе, где имел он такой вес, — пишет Вигель, но тут же оговаривается: — Мне ли упрекать его, когда с любезными ему французами он храбро сражался и в славной Бородинской битве готов был проливать кровь за отечество?»

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});