Журнал Наш Современник 2006 #11 - Журнал Современник

Ну, допустим, “один процент” — это гипербола, фигура речи, но ведь история свидетельствует, что и десяти процентов недостаточно, чтобы сохранить равновесие добра и зла в народе. Согласно отчетам фронтовых священников в 1917 году, после того как Временное правительство объявило необязательным соблюдение православными воинами церковных таинств, количество причащающихся упало с почти ста процентов в 1916 году до десяти и меньше в 1917-м. В 1918 году некоторые священнослужители считали, что и в целом по стране точно такое же соотношение людей церковных и не церковных. “Говорим, что за нами сто миллионов православных. А может быть… их только десять”, — сказал, выступая 31 августа 1918 года на Поместном соборе Российской Православной Церкви, епископ Симеон Охтинский. Его оценка была, по-видимому, верна, так как совпала с подсчетами вождя питерских коммунистов Г. Зиновьева, заявившего тогда же, в сентябре 1918 года: “Мы должны увлечь за собой 90 миллионов из ста, населяющих Советскую Россию. С остальными нельзя говорить — их надо уничтожать”.

Итак, десять процентов верующих патриотов — это роковой предел для страны, в которой, по данным 1914 года, было 117 миллионов православных, 48 тысяч приходских храмов, свыше 50 тысяч священников и диаконов и 130 архиереев в 67 епархиях. А что говорить о нас? И есть ли основания надеяться, что наш “один процент” (или пусть даже пять) будет увеличиваться?

Есть, но при одном условии. Нужно не фантазировать относительно “еще таящихся в народе сил”, а честно признать существующий в народе моральный статус-кво. Русофобствующие публицисты, утверждавшие в годы горбачевщины, что у нас теперь не народ, а население, были не так уж не правы. Мы отмахивались от этих утверждений, считая их злобными происками антинациональных сил, да так оно и было, но разве на пустом месте они возникли? Давайте прямо смотреть горькой правде в глаза: если бы русофобы-демократы клеветали относительно “населения”, они бы не победили. Ведь они даже не скрывали, что не любят русский народ.

Многие из нас знали, что оппоненты кое в чем правы, но либо яростно возражали, либо молчали, чтобы не играть по их правилам. Между тем правду о народе надо было говорить самим. А то отважились на это в свое время Абрамов и Крупин, а их давай клевать, в том числе и свои…

Мало, конечно, удовольствия в том, чтобы раздавать оплеухи своему же народу… Но и наивно в настоящее время уповать на некую коллективную народную мудрость. Признавая априори ее существование, я лично никогда не видел ее в действии. “Соборное сознание”? Но оно теперь чаще всего проявляется в пушкинском “Народ безмолвствует”. “Народ оказался мудрее и той, и другой стороны”, — говорили после октябрьского противостояния 1993 года. Но это только так кажется. Через семь лет после описанных в “Годунове” событий на Москве тоже царило безмолвие — безмолвие мертвых. Тишина, как на кладбище… В этой тишине так хорошо думается о народе и его сознании. Только вот живых людей почему-то не видно.

Неужели бы народы нуждались в пророках и законодателях, если бы им достаточно было коллективной мудрости? Заметьте вдобавок, что законодателей и пророков имели этносы с развитым общественным и культурным сознанием, а не наоборот, как можно предположить. У древних греков еще до Ликурга и Солона была уже развитая культура и государственность. Когда народам, по терминологии митрополита Илариона, дан Закон или Благодать, они, не нарушая этих установлений, могут довольно долго проявлять коллективную мудрость, не имея ярких вождей и пророков (например, как древние римляне или византийцы). Когда же законы и заповеди перестают большинством соблюдаться, народное сознание не в состоянии выработать новых, скажем, на каком-то совете старейшин. Коллективное законотворчество — это процесс долгий, растягивающийся на века, как это было со Сводом законов Российской империи. Нужен мощный толчок — мысль, воля, предвидение, озарение свыше, — а это не дается всем сразу. Но чтобы быстро отреагировать на толчок, народу, безусловно, необходима соборная мудрость.

Мы же видим, с одной стороны, у народа все признаки массовой деморализации, а с другой — отсутствие духовных и политических вождей. Что скажет нам народное сознание, если оно полностью нравственно дезориентировано?

Я не призываю людей толпой бежать записываться в вожди и пророки: чего-чего, а небескорыстных витий у нас сколько угодно. Но кто сказал нам, что безмолвствовать на пороге гибели — мудро? Смешно, конечно, если кто-то претендует на роль Моисея или Заратустры, но механизмы самосохранения в народе должны срабатывать немедленно.

Народ наш глух к похвальбам: его хвалили-хвалили и при царе, и при коммунистах, а жизнь шла своим путем. На откровенный разговор подобного рода люди, как правило, реагируют в первый момент обидчиво или даже грубо, но для нас важнее, что происходит потом. На личном опыте я убедился: такие слова надолго западают им в память, но самое главное — заставляют размышлять над этими вещами.

Не те времена, чтобы думать о том, как бы кого не обидеть. Велика ли беда, что на тебя обидятся, если впереди ждет беда большая! В жизни каждой нации бывают моменты, когда немота тех, кому есть что сказать, просто преступна. Мне скажут: ты обвиняешь весь народ в своих собственных грехах. Но я тоже часть народа.

Авторы “Вех” подошли в свое время к очень важному для нас выводу, правда, либеральное и марксистское прошлое не позволило им высказать его прямо. Нельзя жертвовать ни интеллигенцией ради народа, ни народом ради интеллигенции: есть устройство, в котором и те, и другие смогут, если захотят, осуществить свои чаяния и свести на нет противоречия, — национальное государство. Жизнь любой семьи немыслима без драм, но сама семья есть ценность большая, чем правда какой-либо из сторон. Семья либо есть, либо ее нет. Государство может быть суровым отцом, но не может быть злодеем-отчимом. Это форма народной жизни, которая создается столь же долго и кропотливо, как культура. Народ, существующий вне государства, — это литературщина, инфантильное толстовство. Таких народов на земле нет. Люди живут либо в своем государстве, либо в чужом — вот и всё.

Наше государственное устройство разрушено — это следует признать вслед за фактом морального краха русского народа. Это значит, что всевозможные мероприятия по смене властных декораций в Кремле и на Охотном ряду не имеют для нас никакого смысла. Нам нужно восстанавливать формы государственной жизни, начиная с молекулярного уровня. Давно известно: на выборах выбирают себе подобных. Нам впору не выбирать, а днем с фонарями в руках искать достойных. Чем скорее мы избавимся от плебейской неприязни к талантливым и деятельным людям из своей среды, тем будет для нас лучше. Я представляю, как бы у нас восприняли юную героиню в духе Жанны д’Арк! Масса посредственностей в любой стране подсознательно стремится уподобить себе и нивелировать способного человека. Но сегодня, если мы не хотим стать навозом для мировой истории, мы должны, забыв низкие инстинкты, изо всех сил продвигать даже на самые незначительные общественные позиции тех, кто лучше нас. Здесь есть чему поучиться, например у евреев.

Мы сегодня движемся к пропасти как бы по расписанию: размеренно, с остановками, читаем в пути газеты и пьем баночное пиво. “Мы живем, под собою не чуя страны…”. Ничего позади, ничего впереди, пусто вверху и внизу. Только стремительный полет (или падение) неведомо куда. Однажды мне довелось испытать нечто подобное на скоростном корабле. Это было, кстати, когда я возвращался со знаменитого острова, о котором писал вначале. Норвежцы за право вылавливать нашу семгу в устье Северной Двины передали архангельским властям высокоскоростной катамаран на воздушной подушке. Вместительный, как аэробус, он предназначался, однако, для морских прогулок по скандинавским фьордам, то есть по внутренним акваториям. Наши же стали его использовать на дальнем маршруте Архангельск — Соловки. Катамаран этот, в сущности, не плывет, а летит, срезая гребни волн. Моря под собой вы не чувствуете — только пустоту и нарастающую дурноту под ложечкой, как при попадании в “воздушную яму” в самолете.

Мы с женой перекусывали за буфетным столиком, когда корабль плавно, как пассажирский поезд, отвалил от причала. Прощай, Соловки! Мы пригнулись к иллюминатору, чтобы кинуть последний взгляд на монастырские купола. Массивная крепость, отраженная в играющих солнечными бликами водах залива, казалась легкой, даже игрушечной. Катамаран быстро и бесшумно набирал ход. Жена ушла на свое место, а я еще допивал пиво, когда вдруг почувствовал, что завис в воздухе. Пол уплыл от меня и столик тоже. Буфетная стойка сильно ударила меня по спине. Барменша спешно убирала напитки и бутерброды. Она едва увернулась от ящика с пустыми бутылками, который, как торпеда, просвистел мимо нее по линолеуму и со страшным звоном влетел в открытую дверь подсобки, где, очевидно, врезался в другие бутылки. Дверь сама собой захлопнулась, точно в избушке Бабы-Яги. Балансируя, я поспешил добраться до своего кресла. В иллюминаторы уже ничего не было видно, кроме ходящей вверх-вниз стены зеленоватой воды. В открытом море бушевал нешуточный шторм. Лица у пассажиров сразу позеленели, они судорожно доставали спецпакеты. Сладковато-приторный запашок рвоты поплыл в кондиционированном воздухе.