Держава (том третий) - Валерий Кормилицын

— Ибена лусхуйя пау–пау, япона ма–а–ть! — услышали рядом крик бедового казака, полностью настроившегося на бой и выплеснувшего на врага все познания иностранного языка.

Русские ворвались в деревню.

Первым делом, яростно сверкая глазами и уронив с головы папаху, бедовый казак тыльной стороной пики перевернул кипящий котёл и с восторгом наблюдал за пляской в кипятке босых японцев.

— Не всё вам крем–брюле жрать, — безжалостно начал работать пикой.

Отпустив древко застрявшей в груди японца пики, сдёрнул со спины винтовку, и тут же японская пуля выбила её из рук, сделав негодной к стрельбе.

С другой стороны деревни Глеб услышал пальбу.

«Наши во фронтальную атаку пошли», — отмахнулся шашкой от нацеленного в грудь штыка.

Подбежавший казак, рассыпав льняной чуб, ударил врага прикладом подобранной на земле японской винтовки, размозжив голову.

— Пуля дура. Глаз нет, может мимо пролететь, — ударил штыком выбежавшего из фанзы и передёргивающего затвор солдата.

Японцы, растерянные от неожиданной атаки, стреляли из–за домов вяло и не метко. Но постепенно начинали приходить в себя и вели огонь более уверенно и прицельно.

Рядом с Глебом падали казаки.

— Передали — подмога пришла, — выбежал из фанзы Ковзик, размахивая уже не шашкой, а наганом. — Ща мы их, — выстрелил и исчез в дыму.

Подобрав винтовку с примкнутым штыком, Глеб, с лёгким выдохом, погрузил его в мягкую человеческую плоть.

Охнув, молодой японец тяжело осел на землю, выронив винтовку и держась за живот.

И тут из соседней фанзы, оскалив зубы, выбежали четверо разъярённых врагов. Пожилой японец, глянув на корчившегося на земле парня, что–то закричал, бросившись на Рубанова, но зашатался от выстрела бедового казака и выронил оружие. Умирая, он сделал несколько шагов к молодому японцу и упал рядом с ним, пытаясь обнять обмякшее уже тело.

«Отец и сын, что ли?» — на секунду расслабился Рубанов, пропустив молниеносный удар штыка в грудь.

Ранивший его японец оскалился, но тут же глаз его разорвался от пули, выпущенной казаком. Не целясь, другой японец выстрелил в бедового казака. А затем ещё и ещё раз…

— Не пролетела–а, — падая на землю, услышал шёпот казака Глеб.

«Как я могу слышать шёпот?.. — поразился он. — Я даже стрельбы не слышу… А слышу плеск волн Ляохе… А может, бой затих? — синие глаза его глядели в небо. — Какое синее–синее небо, — теряя сознание, подумал он. — А может, я в палатке из китайского шёлка?.. Синий–синий китайский шёлк…»

Он не видел, как японцы отступали. Не видел, как плача, склонилась над ним Натали. А если бы увидел, то всё равно не поверил. И не чувствовал, как потерянный Ковзик, не пришедший ещё в этот мир из горячки боя, укладывает его в повозку с красным крестом.

Ничего не видел и не чувствовал целую неделю, очнувшись уже на кровати в белесо–серой холщёвой палатке.

«Где же синий китайский шёлк? — сфокусировал взгляд на пришпиленном в углу образке девы Марии, который загородила прекрасная голова сестры милосердия.

— Дева Наталья.., — зашептал Аким.

— Что? — наклонилась Натали, и он уловил запах малины…

«Наверное, малиновым мылом умывалась», — попытался поцеловать щёку, в случае чего свалив всё на бред, но не дотянулся.

— Доктор, он пришёл в себя, — счастливым голосом обратилась она к врачу. — И чего–то шепчет, — вновь склонилась над раненым.

Теперь Глеб сумел дотянуться губами до её щеки, и на удивлённый, но не рассерженный взгляд тихо произнёс:

— Пи–ить, — надеясь, что она опять не расслышит и наклонится: «Номер не удался — расслышала», — потянулся губами к протянутой кружке с водой, будто случайно коснувшись кисти руки.

Натали улыбнулась и, напоив раненого, сама чмокнула его в щёку.

Присутствующий рядом доктор, внутренне возмущаясь распущенности молодёжи, даже на смертном одре пытающихся прелюбодействовать, ушёл в другую половину палатки.

* * *

О ранении сына Максим Акимович прочёл в «Русском Инвалиде».

«Да как же так? Судя по числу, ранение ещё в мае получил, а напечатали чуть не через полмесяца. Жене говорить не стану. Пусть письма перечитывает, что Олег привёз. Хороший парнишка. Кстати, следует позвонить начальнику училища, или, как юнкера называют — школы, и посодействовать… Хотя парень и с университетским образованием, но ежели не глянется какому–нибудь преподу, тот завалит вольнопёра на раз… Или на ать–два, как говорят юнкера».

Аким поговорил с родителями, и они согласились оставить Кускова жить в своём доме.

А как же иначе — боевой друг их младшего сына и родственников в столице не имеет.

«И старший — не в своей казарме пропадать будет, а дома ночевать, — анализировала ситуацию Ирина Аркадьевна. — Очень хорошо, что начальство оставило его в Петербурге, а не отправило в Красносельский лагерь… Свадьба ведь не каждый день случается… Сколько надо всего купить, — воодушевлённо подумала она. — Следует новую парадную форму заказать. А что у Оленьки приданого нет — не беда. Поможем молодым. Не нищие. Господи! Неужели я скоро стану бабушкой?.. — метались её мысли по жизненному пространству. — А как было бы славно, если бы на свадьбу младшенького отпустили… Да кто ж его отпустит, — со вздохом достала из шкатулки письма. — Почитаю вместо французского романа. Намного интереснее».

Она даже представить не могла, что жизнь — это такая цепь событий, в которых причины и следствия не всегда ясны и часто неожиданны. Это во французских романах сюжет логически связан и одно вытекает из другого, а всё лишнее, не имеющее отношения к логике действия, отсекается.

Её младший сын, морщась от боли при толчках вагона, ехал в санитарном поезде в Петербург.

Лето. Собиралась гроза.

Раненый в ногу пехотный капитан, что разместился в купе офицерского вагона вместе с Глебом, наполовину опустил оконную раму и, вскарабкавшись на вторую полку, наслаждался сквозняком.

Глеб приподнялся и сел. В приоткрытое окошко веял приятный ветерок, освежая голову и успокаивая боль.

Мимо проносились берёзовые и дубовые рощи. Паровоз гудел, приветствуя их.

И рядом была Натали.

Её пальцы касались его тела, накладывая повязку. Она читала ему вслух, когда выдавалось свободное время и не требовалось ухода за ранеными.

Глеб, не сознаваясь в этом даже себе, в душе благодарил ранившего его японца. Когда бы ещё он пережил столь трепетные минуты близости с Натали.

Проскочили заросший травой овраг, гулко пролетели по короткому мосту над неширокой речушкой, и снова перед глазами просторы России.

Началась гроза. В вагоне стемнело и лишь всполохи молний освещали полумрак купе.

Натали отложила книгу и пошла к проводнику за Ильмой.

Глеб хорошо заплатил кондуктору и тот держал её в своём купе, ибо доктору присутствие собаки в вагоне категорически не нравилось — лишние бациллы распространяет.

Гроза закончилась. Купе осветило солнце. По–прежнему мелькали за окном редкие деревни, поля и погосты в рощах у дороги. И опять дождь… И снова солнце… И перестук колёс… И гудки встречных составов… И запахи лета: трав, садов и ветер в распахнутое окошко…

И рядом Натали…

«А может это и есть счастье?.. Неожиданное, гулкое, с запахом трав и гудками паровозов», — счастливо улыбнувшись, улёгся и отвернулся к стенке, чтоб осмыслить обрушившуюся на него череду событий и разобраться в каких–то неземных, иррациональных, непостижимых разумом чувствах… Понять их могли только душа и сердце.

Незаметно для себя провалился в сон, через два часа проснувшись от резкого торможения состава.

«Сколько же я спал?» — выглянул в окно.

Постепенно останавливающийся поезд демонстрировал Глебу проплывающие мимо будки, фонари и пристанционные деревья со сломанными кем–то ветками.

Ходячие раненые, не дожидаясь полной остановки, спрыгивали на платформу и спешили к кирпичной облупленной стене станции, из которой торчали некрашеные краны с горячей водой.

— Не кипяток, но чаёк заварить можно, — услышал приглушённый железнодорожными звуками крик маленького солдатика в застиранной рубахе.

Тут же, на платформе, крестьянки продавали творог, молоко и белые, вкусно пахнущие пшеничные ватрушки.

Натали с капитаном накупили у женщин деревенской снеди и до вечера пировали в купе.

— Истратов, Аркадий Васильевич, — представился капитан.

Уже смеркалось, когда состав остановился у оплёванного шелухой подсолнечника перрона, где собралась огромная толпа желающих уехать.

В тупике стоял состав с отцепленным паровозом.

Часть запасных солдат из толпы запрыгнули на подножки, другие полезли на крыши вагонов.

— Да тут вагон первоклассный, — заорал пьяный солдат в рваной рубахе и с вещмешком за плечами. — Офицерьё, поди, лежит… Выкинуть их к едрёной фене. Пущай пёхом в Пимтембурх шлёпают, — залез на подножку и попытался отомкнуть где–то раздобытым кондукторским ключом дверь вагона.