Вокруг Солнца - Жорж Ле Фор

— Но тюк весит, по меньшей мере, шестьдесят кило! — заметил Шарп.

— Шестьдесят кило? — ужаснулся Михаил Васильевич. — Нет, сэр Фаренгейт, этого нельзя, это слишком большая тяжесть. Наш шар не поднимется.

— Поднимется, уверяю вас, что поднимется! — отстаивал свое сокровище американец.

— Да пусть берет его, профессор, — обратился к старику Сломка, — но с одним условием: если шар не поднимется, мы выбросим его алмазы вместо балласта.

— На этом условии я, пожалуй, согласен. Слышите, сэр, Фаренгейт?

— Слышу, слышу. Благодарю вас, сэр Осипов, — отозвался американец, с довольным видом укладывая тюк на дно корзины.

— Ну, а теперь надевайте скафандры, — распорядился Михаил Васильевич.

Путешественники надели водолазные костюмы и стали усаживаться в корзину. Первым вскочил Фаренгейт, потом вошла Елена со своим женихом, Осипов и Сломка. Шарп несколько замешкался.

— Скорее, — крикнул ему Осипов, наводя трубу на диск Марса.

Шарп, наконец, нахлобучил на голову шлем скафандра и направился к корзине. Только что успел он ухватиться руками за ее край, как Фаренгейт бросился к веревке, удерживавшей шар, и одним взмахом ножа перерезал ее.

Шар рванулся вверх. Несчастный астроном, ухватившись руками за борт корзины, поднялся на несколько сажень, но силы изменили ему, и он рухнул вниз, прежде чем Гонтран и Сломка успели броситься к нему на помощь.

Невольный крик ужаса вырвался у всех. Сломка и Гонтран кинулись на Фаренгейта, но было уже поздно.

— Негодяй! — крикнул вне себя старый ученый. — Что ты сделал? — Профессор забыл, что Фаренгейт в скафандре все равно ничего не слышит.

Затем Михаил Васильевич бросился к своей трубе, чтобы рассмотреть, что стало с Шарпом, но шар успел уже подняться настолько, что все старания старика увидеть на поверхности кометы фигуру Шарпа были напрасны.

— Бедный Шарп, — насмешливо сказал своему приятелю Сломка, соединяя скафандры разговорной трубкой. — Все-таки не удалось ему быть в нашей компании.

Гонтран пожал плечами:

— Что же делать? Прошлого не воротишь, и остается лишь примириться с фактом. Говоря по правде, Фаренгейт имел полное право отплатить немцу за все его каверзы.

Скоро и Михаил Васильевич, увлеченный созерцанием Марса, позабыл об участи Шарпа. Из всех пассажиров аэростата только одна Елена искренне пожалела его.

Глава XXVII

НА ОДНОМ ИЗ СПУТНИКОВ МАРСА

Прошло около получаса с тех пор, как путешественники покинули комету. Увлекаемая мощной силой тяготения, она унеслась своим путем, между тем как аэростат продолжал подниматься по направлению к Марсу.

— Держитесь, сейчас мы перевернемся! — предупредил старый ученый своих спутников.

Все ухватились за борта корзины и едва успели принять эту предосторожность, как аэростат сделал отчаянный поворот вокруг своей оси.

— Мы вступили в пояс притяжения Марса? — спросил Гонтран профессора через разговорную трубку.

— Да, и вот это — Фобос! — отвечал тот, указывая рукой на небольшой кружок, блестевший на темном фоне неба красноватым светом.

— Долго мы будем спускаться?

— Я думаю, не больше часа.

Красный кружок увеличивался с каждым моментом. Казалось, не аэростат падает на поверхность его, а сам спутник Марса с головокружительной быстротой несется им навстречу.

Перегнувшись через борт корзины, они с любопытством разглядывали новый мир.

— Мы уже в атмосфере Фобоса, — сообщил дочери Михаил Васильевич, не спуская глаз с манометра, в одном колене которого ртутный столб быстро поднимался, а в другом опускался.

— Можно, значит, снять скафандры, папочка?

— Ну, нет; кто еще знает, какова эта атмосфера и можно ли нам дышать в ней? Подождем лучше высадки.

Дожидаться пришлось недолго: не прошло и четверти часа, как корзина аэростата стукнулась о твердую почву. К сожалению, путешественники решительно не могли рассмотреть, где они и что с ними делается: кругом царил беспросветный мрак.

За первым толчком скоро последовал второй, потом третий и так далее; корзину, видимо, тащило по поверхности почвы. Наконец, Сломка кинул якорь, висевший у борта корзины, и аэростат остановился.

— Ну, вылезайте! — пригласил своих спутников инженер.

Честь первым ступить на почву нового мира была предоставлена Михаилу Васильевичу, как главе экспедиции. За ним вышла Елена, сопровождаемая своим женихом. Далее следовал Фаренгейт. И вдруг, совершенно неожиданно, освобожденный от значительной тяжести груза, аэростат быстро рванулся вверх, вырвал неплотно засевший в почве якорь и исчез в темноте, унося в безоблачные пространства Сломку.

— Вячеслав, Вячеслав! — с отчаянием воскликнул Гонтран, забывая, что его голос не может быть слышен через скафандр.

Несколько минут путешественники стояли, не зная, что им сделать. Наконец старый ученый соединил свою разговорную трубку с аппаратом Фламмариона и успокаивающим тоном произнес:

— Не бойтесь за участь своего друга. Он смел, находчив и лучше знаком с аэростатикой, чем с астрономией. Наверное, через несколько времени он найдет средство спуститься вниз.

С подобным же утешением старый ученый обратился и к Фаренгейту, но практичного американца больше беспокоила участь его алмазов, чем судьба Сломки.

— Что теперь нам делать? — спросил профессора американец.

— Пойдемте вперед.

— А не лучше ли уснуть до утра? В этой адской темноте как раз сломаешь себе шею.

Михаил Васильевич усмехнулся.

— Пожалуй! — проговорил он.

Вскоре Фаренгейт, а за ним Елена и Гонтран, утомленные путешествием, крепко уснули, один только Осипов не хотел и думать о сне, углубившись в изучение поверхности Марса. Бинокль, с которым Фаренгейт никогда не расставался, сослужил астроному в этом отношении хорошую службу: через его сильные стекла Михаил Васильевич превосходно различал каналы, в разных направлениях пересекающие поверхность загадочной планеты, моря Маральди, Фламмариона, Деламбра и Беера, океан Ньютона, материки Гершеля и Коперника, острова Грина, Кассини, Секки и так далее.

Старый ученый долго не оторвался бы от своего излюбленного занятия, если бы солнечные лучи, почти мгновенно прогнавшие темноту, не скрыли поверхность Марса. Опустив бинокль, профессор подошел к спавшему американцу и, соединив с его аппаратом свою разговорную трубку, громко крикнул:

— Вставайте! Рассвело!..

Этот крик, раздавшийся внутри скафандра с силою грома, заставил сонного Фаренгейта опрометью вскочить на ноги и подпрыгнуть от неожиданности. Но его изумление еще более увеличилось, когда он увидел, что этот прыжок унес его на целый десяток сажен в воздух.

«Я разобьюсь вдребезги», — подумал несчастный, закрывая глаза.

Но прошло несколько минут, а ноги американца еще не ощущали под собою почвы. Наконец Фаренгейт открыл глаза и увидел, что он медленно и плавно опускается вниз, точно легкое перо, поднятое на воздух дуновением ветерка.

— Что за чудо, черт побери? — недоуменно обратился он к Осипову, встав наконец на ноги.

— Очень просто: диаметр Фобоса равен всего тридцати двум километрам, стало быть, одной сотой части диаметра Луны; еще меньше его поверхность, которая равняется лишь одной десятитысячной доле поверхности земного спутника, наконец, объемы Фобоса и Луны соотносятся между собою как единица к миллиону. При такой малой величине спутник Марса имеет, естественно, весьма малый вес: в 100 раз меньше веса Луны и в 600 — веса Земли. А ведь вес всякого небесного тела прямо пропорционален той тяжести, какую представляют на поверхности данного тела все предметы. Отсюда понятно, что вы, на Земле весивший около 75 килограммов, здесь весите всего каких-нибудь 115 граммов — меньше, если считать по-нашему, четверти фунта, и то мышечное усилие, которое на Земле подняло бы вас на несколько дюймов, здесь обусловило прыжок в целых десять сажен.

— Неужели Фобос так мал? — спросил ученого Фаренгейт.

— Это совсем микроскопический шарик, — пожал плечами Михаил Васильевич. — Да и сам Марс немногим больше Меркурия, но пигмей в сравнении с нашей Землей. Погодите, чтобы вам было яснее, я нарисую.

Профессор начертил на поверхности почвы круги, представлявшие сравнительную величину Земли, Марса, Меркурия и Луны.

— Благодаря этой ничтожной величине Фобоса, — добавил старик, — посмотрите, какими птицами полетим мы сейчас, отправляясь разыскивать Сломку.

— Да, да, профессор, отправимся поскорее, — перебил своего собеседника Фаренгейт. — Ведь вся наша провизия осталась на аэростате, а мне уже хочется перекусить. Здесь едва ли можно надеяться добыть что-нибудь съедобное.

Местность, действительно, имела самый безотрадный вид: повсюду, куда хватало глаз, виднелись голые каменные холмы, не представлявшие и следа какой-нибудь жизни.