Новый Мир ( № 2 2012) - Новый Мир Новый Мир

Старичок приходил к Арчилу Гомартели за мазью. Он увидел портрет на стене и сказал:

— Я ее видел! Ее быстро расстреляли. А меня тогда посадили в третий раз.

— А вы за что сидели? — поинтересовался Арчил.

— Я? — удивился старичок. — Я — как все. То сажали за то, что был против, то за то, что был за.

Гомартели-старший сидел за свою мазь, секрет изготовления которой хранился в семье триста лет. Он выдал этот секрет на первом же допросе. Выплюнул несколько зубов после удара и продиктовал: “Берем…” Но его заставляли повторять каждый день: “Берем…” И его продолжали бить и еще делать всякое — вот так и вот так, — о чем он никогда не хотел вспоминать и рассказывать. И ему показалось, что конца не будет, и он уже мечтал о смерти, но чтоб быстро, чтоб не мучиться. Накинуть бы петлю на железный крюк и повиснуть. И он сказал им, полушепотом, потому что язык не ворочался, не помещался у него во рту: “Самое главное — заговор!”

И на него закричали со всех сторон: “Давай заговор! Пиши текст!”

“Нет текста, — засмеялся он беззубым ртом, — весь секрет в голосе. Только у нас, Гомартели, есть голос, который может подействовать на мазь!” — и показал рукой на горло — конец!

Его выпустили. Выбросили за дверь. Он пошел по улицам, не узнавая их. Солнце, красивые женщины, мужчины с папиросками, кричит патефон… Люди, как же вы можете? Он вошел в свой двор — тутовое дерево в пурпурных ягодах, как в крови. Черноволосый парень бросился ему на грудь:

— Папочка! Папочка!

— Где я? — прошептал старый Гомартели. — Кто я?

 

7

 

Черноволосый парень, Тенгиз Гомартели, писал письма с фронта. Нора носила их в лифчике, меж пополневших грудей, а в животе — его дитя. Письма, правда, были не к ней, но она упоминалась там, среди прочих.

“Здравствуйте, мой дорогой папочка! — писал Тенгиз. — Надеюсь, вы в полном здравии и бодром духе”. Потом шли пожелания — опять же здоровья и бодрого духа, а потом приветы — жене Норе Беридзе, сестре жены Пепеле Беридзе, брату жены Отару Беридзе, всем родным и близким и в конце два слова о себе. Не о себе даже, а о том, как здорово и бодро воюет Красная армия против вероломных захватчиков.

Старший Гомартели плакал, когда получал письма. Какая там, к черту, боевая Красная армия, где? Сталин сам уничтожил своих военачальников перед самой войной. Обезглавил армию и пустил ее в бой. И не жаль ему было ни своих, ни чужих.

Точно такие же письма с фронта, слово в слово, получала соседка от своего мужа. Имена только там были другие. Может, командир собирал солдат где-нибудь на привале и диктовал им, как школьникам. И пальцы у них были в чернильных кляксах. Так Нора представляла себе фронт — постреляли из окопов, пошли отдыхать на привал.

Но было не так. Командир собирал их — таких же мальчишек, как и Тенгиз, — и вел в смертный бой. “Вперед!” — кричал командир и бросался вперед. Как правило, командир падал первым. За ним — другие. Тенгиз бежал, и кричал, и стрелял — делал все, как все. Он еще ни разу не видел противника, хотя участвовал во многих боях. Может быть, он закрывал глаза, когда бежал и кричал. И стрелял.

Потом они отходили. Мертвых не хоронили. Забирали их винтовки и шли дальше, назад. После боя людей оставалось мало. Появлялся новый командир, который собирал оставшихся в живых, и снова вел в атаку. Вначале он кричал: “Вперед!” Потом: “Назад!” И Тенгиз опять бежал и стрелял. И опять оставался жив, будто пуля не брала его. Будто он заговоренный.

И однажды он стоял в окопе, глубоком как могила, и ждал, пока новый командир крикнет: “Вперед!” А рядом с ним стоял смешной солдат, с глазами раскосыми, который не знал ни слова по-русски. Вчера, пока они копали окопы, он все убегал за дерево, и приседал там, и возвращался, весь зеленый, и все смеялись. Тенгиз сказал ему: “Я — Тенгиз!” Но солдат развел руками — не понял.

И теперь командир выкрикнул:“Вперед!” И Тенгиз выскочил из окопа и побежал. И опять, как и прежде, ничего не увидел. А солдат с раскосыми глазами побежал к своему дереву, приседая и приплясывая. И командир заорал на него: “Дезертир! Куда, мать твою!” А солдат закричал из-за дерева почти радостно, будто его наконец поняли: “Дизентерия! Я — дизентерия!” И командир не пожалел на него пулю. А следующая пуля скосила его самого.

И вот в этом бою впервые Тенгиз увидел противника. Вначале он увидел только белые пятна лиц, которые надвигались на него в ритме, в котором он бежал. А потом он увидел парня, светлого, почти рыжего, как кобулетский Коста, и такого же молодого. И в лице его не было злости, как, наверное, не было ее на лице Тенгиза. Было какое-то странное, неуместное выражение интереса. Может, немец тоже впервые видел противника. Секунда, две… Тенгиз выстрелил, и немец упал, а времени, чтоб его рассмотреть, не осталось. Тенгиз бежал вначале вперед, а потом — назад, как все. Только раз, на бегу, споткнулся о чье-то тело — может, немца, похожего на Косту, а может, того солдата, что не говорил по-русски, с раскосыми глазами, — но не упал.

Вот почему старый Гомартели плакал — ему было жаль мальчишек, вынужденных убивать. Тех, что никому ничего не объявляли и ничьей крови не желали. Они только подобрали с земли брошенную перчатку и превратились в убийц. И среди этих тысяч, тысяч людей — его сын, его маленький мальчик. И руки его — в пурпурных кляксах.

 

8

 

Пепеле Беридзе никто с фронта не писал. Она съездила в Кобулети — забрать Отара — и сходила к дому Косты. Окна забиты досками, а на двери — большой замок. Весь городок вдруг посерел, осунулся, даже море — не голубое. Будто горе пришло в Кобулети, потому что из него исчез рыжий Коста.

Пепела больше не готовила знаменитую гомартелевскую мазь. Не из-за того, что она наконец узнала, что эта мазь вылечивает. Такое только попугай мог прокричать на весь город. Но пациенты с желтыми лицами перестали стучаться к ним в дом по вечерам. Старый Гомартели объяснял это просто — в войну люди не болеют, они умирают. Пепела теперь работала на секретном заводе, секрет которого знал каждый дурак — там делали детали для танков.

Она тряслась в трамвайчике, забитом женщинами, через весь город. Утыкалась лицом в чьи-то плечи, в чьи-то груди, в мокрые подмышки. В Тбилиси улицы кривые и горбатые, как верно замечали поэты. Пепела тоже замечала: как только трамвай шел в гору или поворачивал, на нее наваливалась груда потных женских тел или еще хуже — чья-то маленькая ручка скользила, как змея, по телу, подбираясь к карману. “Чтоб вас всех молнией убило! — орала Пепела. — Надо же, свалились на мою голову!” И все смеялись.

А по ночам Пепела плакала. Ей снился Коста. Он ехал на железном велосипеде по бульвару Сталина, и на плече у него сидел пестрый попугай. Пепела бежала за ним и кричала: “Где ты, Коста, где?” А он крутил педали, запутываясь в широких штанах, и молчал. И она просыпалась в ужасе. Что, если Косту засыпало землей, земля набилась ему в рот и в нос, нечем дышать, а откопать его некому. А разве есть на свете другой Коста? Что же ей — так и умирать необласканной? Она прижимала к груди маленького Арчила и возводила глаза к иконе — где же ты, Бог? Почему ты мне не пошлешь такого мальчика? Чем же я не заслужила?

Старая дева, дурочка, это она, это из-за нее…

Но что делать с тем, кто виновен? Расстрелять?

Арчил Гомартели как-то нарисовал ее, какой видел. Богиня. Волосы раскинуты по плечам, груди перевязаны веревочкой — чтоб не болтались, а в руках — младенец, замотанный в кокон. И в лице столько женской, материнской любви и в то же время наивности, непорочности, словно эта богиня — девушка.

— Я — девушка, девушка! — прокричала однажды Пепела на всю улицу. Будто кто-то сомневался. Или будто одного дурака в семье, что вслух произносит то, о чем другие шепчут, мало.

За этот портрет Арчила вначале похвалили, а потом чуть не посадили.

— Ты бы лучше деньги рисовал, а не мою сестру, — сказал ему Отар, глядя голодными глазами на голые груди, выведенные большим пальцем. У Отара в то время еще были на голове волосы, за которые Пепела его таскала.

 

9

 

— Я стал стар, — говорил Норе старший Гомартели, стоя с ней и с маленьким Арчилом в очереди за хлебом. — И пули ложатся все ближе.

Он не имел в виду гитлеровские пули. Им уже было до Тбилиси не долететь. Шел четвертый год войны, и боевая Красная армия била врага как могла. Но в семью Беридзе пришла четвертая похоронка. Видно, курс был прежним — пять своих за одного чужого.