Новый Мир ( № 2 2012) - Новый Мир Новый Мир

Через два дня Тенгиз подошел к телу отца прощаться — он уходил на фронт. Вдруг старый Гомартели открыл один глаз — другой оставался плотно закрытым — и посмотрел на сына почти ясным взором. Но спросил он странное:

— Каким глазом я на тебя смотрю?

— Правым, — ответил Тенгиз.

— Значит, речь восстановится, — пролепетал отец. Он говорил так, будто язык не помещался у него во рту. — Куда ты идешь? — спросил он.

— Папочка, война началась, — начал было Тенгиз, думая, что отец все забыл. — Немецко-фашистские захватчики вероломно напали…

— Куда ты идешь? — опять спросил отец. — Он же воевать не умеет, он за одного немца пятерых своих отдаст, ему же никого не жалко… Сынок мой, любимый, — прошептал отец и закрыл глаз. Слеза скатилась по его щеке.

— Папочка, я вернусь, — прошептал Тенгиз, наклоняясь к нему для поцелуя. — Умоляю тебя, не отправляй Пепелу, она в доме поможет.

И вторая слеза скатилась по щеке старика.

Война выстрелила людей из кресел, из инфантильных мечтаний о принцессах, скинула их с железных велосипедов, вытащила из-под апельсиновых деревьев и бросила под танки, подставила под пули и пошла убивать.

Пять братьев Беридзе — все, кроме младшего Отара, — ушли на фронт. И почти сразу же прилетела первая похоронка. Словно предсказанье старшего Гомартели начало сбываться, и Сталин приступил к обмену своих пятерых на одного немецкого солдата.

— Это не человек, а дьявол, — говорила Пепела Норе, — давай икону, я повешу поближе к двери. И откуда он про велосипед узнал?

Пепела уже нашла в доме Гомартели икону и вышедшие из обращения бумажные деньги, наклеенные на стенку шкафа с задней стороны. Она нашла также золотые и серебряные монеты царских времен, уцелевшие даже при обыске ЧК, и поэтому казалась себе очень умной. А разве не так думает о себе каждый дурак?

Нора не отвечала — ее тошнило.

Речь старшего Гомартели действительно восстановилась быстро. Он даже шутил иногда — легко и изящно, как потом его внук, Арчил. Почему-то чувство юмора перепрыгнуло через одно поколение — сына Тенгиза — и перешло прямо к Арчилу Гомартели, на радость женщинам. Вот такие случаются шутки. Но не восстановилось действие левой руки. И поэтому теперь знаменитую гомартелевскую мазь изготовляла Пепела Беридзе, а старик Гомартели отдавал приказания из кресла, которое ставили раньше на спину слона. Старик заходил в кабинет только в самом конце процедуры, когда надо было “заговорить” мазь, и запирался на ключ. Пепела превращалась в слух, но из кабинета не доносилось ни шороха, ни звука.

“Дьявол! — говорила Пепела. — Лучше б у него язык отнялся, а не рука! Чтоб я его гроб ставила посреди комнаты! Чтоб я его землей засыпала! И откуда он про велосипед узнал?”

 

5

 

Впрочем, старший Гомартели ничего не знал, когда задавал свой дьявольский вопрос. Зато знал весь черноморский город Кобулети: на железном велосипеде разъезжал по пыльным улицам, запутываясь в широченных штанах, возлюбленный Пепелы, рыжий Коста.

В каждом городе, в каждой деревне, даже в самом маленьком-малюсеньком поселке, в каком-нибудь Комсомольске на реке Кундузда, есть хотя бы один такой человек, как Коста. И если его нет — горе тому Комсомольску.

Вначале он достал попугая и объявил, что тот говорящий. Он носил попугая, пестрого и молчаливого, по пыльным улицам, и за ним ходил и бежал почти весь город. Говорили, что попугаю двести лет, что он предсказывает будущее и что из его перьев капиталисты делают шляпки своим женщинам. Только неясно, срывают ли они перья с живой птицы или ждут двести лет?

Коста расхаживал под высокими эвкалиптами, под деревьями с оранжевыми апельсинами, пробирался между кустов чая, и люди смеялись и показывали на него пальцем. Он сидел с попугаем на плече под палящим солнцем, окруженный босоногими детьми, и рассказывал небылицы. И все вокруг смеялись, только попугай молчал.

И когда наконец всем надоело и толпа вокруг Косты поредела, попугай прокричал на весь прекрасный город Кобулети, знаменитый своим лечебным воздухом:

— Коста — тррра-ко! Коста — тррра-ко! (Коста — жопа!)

— Чтоб тебя землей засыпало! — смеялись бабки, сидящие у ворот своих домов, когда мимо проходил Коста в широченных парусиновых штанах.

И однажды он собрал весь народ на берегу моря у ямы, глубокой, как могила.

— Где он? Кто он? — спрашивали люди, ища глазами покойника.

Но Коста объявил, что это он ляжет в яму и чтоб его засыпали землей, а потом он сам выберется, живой и невредимый, без чужой помощи. И он лег в чем был — в белых широченных брюках, подвязанных на поясе веревочкой, — и его быстро закопали. Люди постояли, помолчали, подождали, поспорили немного — откапывать или нет? Сказал ведь, что сам вылезет. И не знали, что делать. И тогда вперед выскочила Пепела и заорала:

— Копайте! Всех вас в землю уложу, если его не откопаете!

И стало ясно, что любовь Косты к Пепеле взаимна.

Косту откопали и еле откачали, он был бледный, бледнее покойника, и во рту и носу у него было полно земли. И его понесли домой на руках, потому что ходить он не мог, да и говорить тоже. И странная это была процессия — люди весело несли живого покойника, которого только что достали из земли.

И вот именно этот рыжий Коста проехал однажды по городу на первом в Кобулети велосипеде. За ним неслись, крича, босоногие мальчишки. Бабки выбегали из своих ворот и спрашивали всех проходящих мимо:

— Что, велисапет уже проехал? И что, он сидел на колесе? Таки сидел? — И застывали в ужасе.

И именно этот железный велосипед не простили Косте беридзевские братья. Попугай еще куда ни шло, но велосипед! И когда Коста пришел в низкий дом с земляным полом делать Пепеле предложение, ему отказали.

— Если меня отдадут за Тенгиза, я повешусь, — шептала Пепела Норе на ухо. Они спали вдвоем на узкой кровати, провисавшей посередине, как гамак. — Чтоб его молнией убило!

И Нора возмущалась вслед за сестрой — надо же, свалился на голову! И ей было жаль Пепелу за то, что женихи у нее никудышные — один вон на колесе катается, а другой — безликий какой-то, глаз остановить не на чем. Одно достоинство — что тбилисский.

И еще Нора думала, проваливаясь в кровати почти до земляного пола, — а ко мне кто посватается? Вдруг меня никто не возьмет? Пепела как старшая выйдет первой замуж, и настанет черед младшей сестры. А где он, мужчина, в которого можно влюбиться? Кто он? И она плакала.

И вдруг, нежданно-негаданно, Тенгиз сказал — Нора! Пепела была вне себя от счастья — он ведь ее из петли вынул. А Нора вскинула глаза на Тенгиза, как ружье. Дай хоть взглянуть на тебя, парень…

Только времени почти не осталось. Война! По пыльным улицам на тяжелых велосипедах поехали почтальоны. Повезли похоронки.

 

6

 

— Я ведь не Бог, знаете ли, — говорил старший Гомартели, провожая беременную Нору к доктору. Она там залезала на кресло и закрывала лицо руками от стыда, хотя доктор была женщина. — Третий удар я не перенесу.

Старик Гомартели теперь волочил одну ногу, а левую руку держал в кармане, как чужую, как руку вора. Однако он был больше зол на Сталина, чем на Гитлера. Это Сталин, в тридцать седьмом году, нанес ему первый сокрушительный удар — отнял жену. О жене с тех пор не было вестей, и старик Гомартели считал ее мертвой. Он бы хотел, чтоб она была мертвой. Он сам побывал в руках ЧК и считал, что женщина такого не выдержит, лучше умереть, не мучаясь. Он видел в застенках женщин, встречал даже знакомых — красавицу Кетусю, например, жену дирижера, — но о своей жене ничего не знал. Он и не подозревал, что она арестована, пока был в тюрьме.

Он видел и самого дирижера, известного своим абсолютным слухом. Гомартели вели на допрос, вверх по лестнице, а мужа Кетуси — вниз. Гомартели-старший знал, что за это — карцер, что стоять в подвале по колено в воде, но он прокричал: “Евгений, я видел Кетусю, она здесь, она жива!” А Евгений приложил руки к ушам, а потом развел их в стороны, как дирижер в конце исполнения музыкального произведения. Ничего не слышу, показал он. Конец.

Через много лет сухонький старичок, с лицом незапоминающимся, безликий, как принцесса в снах молодого Тенгиза, рассказывал Арчилу Гомартели: Евгения завели в кабинет с завязанными глазами, и Берия спросил его, изменив голос: “Где я? Кто я?” — “Это вы, Лаврентий Павлович”, — ответил дирижер. И Берия убедился, что у дирижера действительно прекрасный слух. И тогда, рассказывал старичок, Евгения лишили слуха. И показал — вот так и вот так. И развел руками, безликий, — конец.