Превращение в зверя - Надежда Зорина

Я долго сидела в ванне. Напустила пены и сидела, сидела, пытаясь отрешиться, расслабиться, вернуть свое счастливо-отстраненное состояние, но ничего не вышло. На душе было тревожно и все тревожнее с каждой минутой. Греческая сказка тоже не успокоила. И женщина, милая, с самой доброй на свете улыбкой, показалась надменно-уродливой. Она, как и в прошлый раз, вошла совсем неслышно. Опять с подносом, уставленным всевозможными деликатесами. Я о чем-то важном должна была ее спросить… Не помню. Слезы подступили. Что-то со мной случилось. Прорвалось, хлынуло…

Мы долго, обнявшись, сидели на кровати: она меня утешала, я сумбурно, захлебываясь слезами, рассказывала. Невыносимо было, что она меня обнимает, она утешает, ей я рассказываю, такой надменно-уродливой (в этот момент она мне была просто отвратительна), и в то же время надрывно-приятно, почти до экстаза. Это была какая-то вакханалия истерической исповеди. Что-то извращенно-недозволенное, переходящее всякие границы. Если я когда-нибудь вернусь в нормальную жизнь, мне будет ужасно стыдно вспоминать об этом. Я была разнузданна в своих признаниях, я крушила все на своем пути, как пьяная, потерявшая всякий контроль над собой женщина, как старая дева, вдруг ударившаяся в распутство. Скорее всего, я постараюсь забыть или, во всяком случае, не вспоминать об этом никогда… Хотя вряд ли мне это удастся. Да и… Нет, об этом забывать мне нельзя. О том, что я вдруг вспомнила, забывать нельзя. Я вспомнила — нет, ясно вдруг увидела — убитого на дороге ребенка. Да, это был мальчик лет шести. Мне самой тогда было шесть. Это случилось вечером, в сумерки, мы с мамой возвращались домой… не помню откуда. Его сбило машиной на полном ходу, не знаю, как он оказался один на дороге. Все закричало звериным криком — улица закричала. Мама схватила меня за руку, больно сжала ладонь, но я вырвалась, чуть не вывихнув кисть, и побежала к нему на дорогу. Я увидела все, я все это запомнила. Наверное, я тогда сошла с ума и оставалась в этом сумасшествии еще долгое время, потому что, растравливая себя, снова и снова возвращалась в эту картину, специально ее вызывая. Ужасная, кровавая игра, особенно четко картину удавалось увидеть в сумерки. Я придумывала ему историю жизни, в которой я была то его сестрой, то матерью. Мы играли с ним, с живым, я убивалась от горя над ним, мертвым. Не знаю, сколько продолжалась эта игра, во всяком случае, я о ней совершенно забыла. Только остался неосознанный страх, настолько неосознанный, что я только сейчас поняла: а ведь я попросту боялась, да, да, боялась родить ребенка, потому, вероятно, и замуж не вышла.

Все это я вдруг вспомнила и рассказывала, содрогаясь от ее слишком телесных, слишком горячих утешений, недозволенно наслаждаясь отвращением. И потому опять не спросила о главном, опять не смогла вспомнить, что такое, это главное.

Когда она ушла, я бросилась на кровать и уснула. И наступил новый день, точно такой же, как предыдущий. А потом еще один, а потом я перестала утруждать себя подсчетами времени. Владимир Анатольевич не приходил ко мне, а женщина вела себя так, словно ничего особенного между нами не произошло. Мой покой стал абсолютным. Лениво, не доставляя ни боли, ни радости, текли воспоминания — большей частью детские. Я лежала с закрытыми глазами и равнодушно просматривала их, как иллюстрированный, но неинтересный старый журнал. А когда это занятие надоедало, поднималась, принимала ванну, брала из шкафа какую-нибудь книгу — не глядя вытаскивала за корешок, мне было все равно, что читать в этом состоянии, — сворачивалась клубком в кресле. Приходила женщина, приносила еду. Я завтракала, обедала, ужинала и снова погружалась в полный бездумный покой. Мне казалось, что так теперь будет всегда и даже временами — что так всегда и было.

Бездумный покой убаюкивал, я уже не жила, а пребывала в постоянной дремоте — это был самый безболезненный, самый счастливый вид смерти. Я растворялась и утекала. Ничто меня не обременяло, ничто не могло бы испугать. Эта комната теплого сна была надежным панцирем, защищающим меня от жизни. Там, где-то за пределами комнаты, вероятно, продолжают происходить события, но меня они не касаются, ко мне они не имеют отношения.

Так я бездумно думала, так ощущала. И потому не поверила, когда события вторглись в мою тихую усыпальницу. Началось все со звуков — чуждых моей тихой комнате. Женщина, которая за мной ухаживала, всегда входила неслышно, я никогда не могла застать момент ее появления — она оказывалась вдруг. А тут этот непереносимый для сонного моего слуха стук, почти грохот, распахнувшейся настежь двери. Но я не испугалась, не веря, что события вторглись, лишь капризно прохныкала и даже глаз не открыла. Мне не хотелось с ней разговаривать, выяснять, отчего она вдруг так шумно себя повела, чем вызвана ее нервозность. Я продолжала лежать с закрытыми глазами, а она стремительно прошлась по комнате, остановилась у кровати, видимо добиваясь моего пробуждения. Я не хотела открывать глаза, но от пристального ее взгляда стало не по себе, словно по лицу ползло какое-то насекомое, от ее нервного дыхания стало душно. Все равно не открою, ни за что не открою, не будет же она стоять надо мной вечно. Не будет, убедится, что я крепко сплю, и уйдет. Да ведь теперь просто открыть глаза и неудобно: она поймет, что я притворялась.

— Перестань! Я знаю, что ты не спишь, — мужским, властным голосом сказала она.

Я наконец испугалась и резко открыла глаза. События вторглись. Черный костюм. Мой взгляд натолкнулся на чуждый этой комнате мужской черный костюм. Скользнул выше и уперся в совершенно невозможное здесь, в покое сна, лицо — лицо того неистового сумасшедшего, от которого мне удалось сбежать.

— Ну, здравствуй, Леночка! — сказал он, засмеялся победно, словно решил неразрешимое, словно достиг недостижимого, и по-хозяйски уселся на мою кровать. — Елена и Дмитрий? — Победный смех его перешел в торжествующий хохот. — Да нет, это в прошлом, теперь — Митя и Леночка.

Глава 5. Расследование Андрея Никитина

Встреча со Страховой была назначена на двенадцать дня, но Андрей прождал до часу, а она так и не явилась. Тогда он попытался с ней созвониться и выяснить причину такой неаккуратности, но и это не удалось: мобильный стабильно пребывал в зоне недоступности — видимо, был отключен, — домашний не отвечал, а по рабочему сказали, что Валентина Петровна взяла отпуск.

— Может, ее тоже того… похитили, как Кирюшину? — пошутил Денис и принялся было развивать шутку, но Андрей с Вениамином так на него посмотрели, что он стушевался и замолчал.

В три Страхова наконец объявилась — позвонила на мобильный Никитина, но от встречи категорически отказалась.

— Но ведь нужно же составить договор, — возмутился Андрей. — Как же я могу работать с вами без договора?

— Устная договоренность вас не устроит?

— Устная?… Да ведь я даже не знаю, чего вы от меня хотите. И потом…

— Считайте, что я ваша добровольная помощница, только и всего, — засмеялась Валентина Петровна. — Я вам дам информацию, которая, возможно, прольет свет на… на то, чем вы сейчас занимаетесь. Взамен же попрошу… Нет, об этом потом.

— Черт возьми! — разозлился Никитин. — Мне надоели ваши недомолвки и намеки. Либо вы говорите, либо…

— Ну хорошо, — медленно и словно не решившись еще до конца, проговорила Страхова. — Взамен мне нужна будет настоящая Кирюшина. Вы сообщите мне место ее пребывания — и мы в расчете.

— Такое ощущение, что это я вас нанимаю, а не вы меня. Вы устанавливаете тариф, в то время как я…

— Это не важно. Но со мной вам очень небесполезно иметь дело, сами потом увидите. Посмотрите в Интернете дело о Молчальнике.

— О ком?

— Был такой маньяк. Его арестовали в восемьдесят шестом. Приговорили к расстрелу.

— Но какое отношение он может иметь…

— Самое прямое. У него были брат-психиатр, жена и дочь. Но сначала внимательно ознакомьтесь с делом, главное, на почерк обратите внимание и… Пока все. Я вам перезвоню.

И эта странная женщина отключилась. Андрей пожал плечами, сел за компьютер, прогнав Вениамина, и с чувством, что его разыгрывают, набрал нужную посылку.

Маньяк Молчальник (в миру Самсонов Олег Анатольевич) действительно оказался, и информации по нему было немало. Распечатав все, что нашлось, Андрей погрузился в изучение. Да, это был необычный маньяк, с нестандартным почерком, с совершенно не характерным для маньяка поведением. Молчальник не уродовал трупы, не брал на память ничего у своих жертв, не оставлял ритуальных «игрушек». Убивал мужчин, причем исключительно воинов-интернационалистов, награжденных орденом, в их собственных квартирах, и что интересно, весьма гуманным способом — делал укол препарата, вызывающего мгновенную остановку сердца. Являлся он под видом врача военного госпиталя, хотя по профессии был инженером, то есть человеком весьма далеким от медицины. Молчальником его назвали за то, что он ни в ходе следствия, ни на суде ничего не рассказывал. Зачем убивал, почему именно эту категорию людей, какие идеи бродили в его голове, — все это так и осталось тайной. И это тоже было нехарактерно: как известно, маньяк — по сути своей демонстратор, своей программой жизни гордится, злодеяния преподносит как действия сверхчеловека и, конечно, не только не молчит, но и кричит во всеуслышание о своих подвигах, стоит только его поймать.