Превращение в зверя - Надежда Зорина

— У той женщины, чью жизнь вы проживали, был муж, — тихо и как-то болезненно сморщившись, проговорил Владимир Анатольевич. И замер, ожидая, что я на это скажу. Сказать мне особо было нечего.

— Да, был, а у меня никогда никакого мужа не было. Сначала я пыталась вообразить себя замужней, все представляла, что он просто уехал в длительную командировку, но ничего не получилось. Тогда я просто с ним «развелась», то есть перестала думать, никому не говорила о нем. Муж существовал только документально.

— Вы никогда его не видели?

— Нет, никогда. Не знаю, был ли он в реальности. Скорее всего, я просто жила по фальшивым документам.

— Только они, ваши документы, были полным дубликатом с настоящих — вы жили жизнью живого, имеющего место быть в этом мире человека, реальной женщины Елены Кирюшиной. И вот у этой реальной Елены Кирюшиной был вполне реальный муж — Евгений Кирюшин.

Он в чем-то хотел меня обвинить — тон его сделался совсем враждебным. Я не понимала в чем, не понимала, к чему он клонит, но мне стало не по себе.

— Расскажите, — с ненавистью глядя на меня, прошипел, будто плюя в лицо, Владимир Анатольевич, — где и как вы познакомились с… с Евгением.

— С Женей? — Мне стало совсем страшно. — С Женей? — переспросила я — перед глазами поплыли круги. — Почему…

— Рассказывайте! — рявкнул он. — И не смейте врать!

— Да разве я вру? — еле-еле шевеля губами, спросила я. От ужаса, от предчувствия у меня онемело лицо. — Но ведь это… Мой Женя погиб. Мой Женя ведь не…

— Да, он Евгений Кирюшин.

— Но как? У него… совсем другая фамилия… Или это тоже…

— Тоже! Рассказывайте! Где, при каких обстоятельствах, когда вы познакомились с Евгением Кирюшиным?

Я запрокинула голову, у меня дрожал подбородок и, казалось, вот-вот хлынет кровь — носом, горлом… я захлебнусь в этой крови. Зубы стучали — говорить было совершенно невозможно.

— Не время раскисать! — прикрикнул на меня Владимир Анатольевич. — Возьмите себя в руки и расскажите.

Я попыталась — и не смогла. Было душно и невозможно. Голова тряслась, ноги тряслись, руки ходили ходуном. Поднесла дергающуюся руку к дрожащему рту, закусила палец и неразборчиво, шепеляво проговорила:

— Когда-то… давно… совсем в другой жизни… я увидела его лицо…

— Что вы бормочете? Успокойтесь! Ну что за наказание!

Его взгляд опять уперся в мой, запер в клетке — не сбежать, не отыскать лазейки. Распятым взглядом своим уставившись в зловещую точку его глаз, потеряв чувствительность души, потерявшись совсем, я стала рассказывать историю своей сокровенной любви. Неприличное, страшное действо свершалось. Грубое насилие, снимаемое на пленку его памяти. И он не просто слушал — а словно работал. Его лицо было напряженным и в то же время отстраненным, как будто он к чему-то прислушивался в себе, как будто что-то сверял. Только Элюар пробил его — Элюар его отчего-то взбесил. Элюара он в конце концов попросил пропустить. Мне, распятой, было все равно — пропустила и стала рассказывать дальше.

— Как часто вы встречались?

— Не так и часто, — не оправдываясь, а констатируя факт, сказала я — и задним числом вдруг обиделась: действительно нечасто, очень-очень редко. — Не каждый день, о, далеко не каждый.

— Правда? — жестко спросил Владимир Анатольевич, будто не поверил.

— Ну… Бывало, что каждый, но потом возникал интервал — иногда в несколько дней.

— Хорошо. Дальше.

Дальше рассказывать было нечего. Кроме смерти. Я подумала: не смогу. Но смогла. Как странно, мне больше не было больно. Или виноват его взгляд — омертвляющий взгляд? Может быть, но обиду от редких встреч я же могла почувствовать.

— А потом возник он, мой прежний спаситель, — закончила я.

Я очень устала. Я надеялась, что теперь он от меня отстанет и даст отдохнуть. Но моя усталость его совсем не трогала — мне пришлось подробно — и это уже во второй раз — рассказать о человеке, назначившем двухнедельный срок. А потом о том, как я пыталась спастись, какие шаги предпринимала.

— У вас отличная память, — удовлетворенно проговорил Владимир Анатольевич, словно цель моих воспоминаний заключалась единственно в проверке памяти. — Это хорошо, значит, я успел вовремя.

— Вовремя?

— Не важно! Память ваша не пострадала — это прекрасно. Но в остальном… Мы с вами попали в трудное положение, пока не знаю, как из него выбраться. — Он немного помолчал, нахмурившись. — Ладно, не думайте об этом. Отдыхайте и ни о чем не думайте. И помните: вы не убивали ребенка. Помните об этом и отдыхайте.

Он отпустил, наконец отпустил меня. Глаза закрылись, тело расслабилось. Кровать подо мной снова задвигалась, принимая исходное положение. Были и еще какие-то движения, звуки, но я не запомнила какие, не забрала их с собой в недействительность, в которую опять вернулась.

* * *

Просыпалась я медленно и очень постепенно, но так до конца проснуться и не смогла. Началась какая-то странная жизнь. Я жила — это без сомнения! — и в то же время как будто пребывала во сне. Мне было хорошо и спокойно, уютно и даже временами отчего-то неосознанно весело, но так, словно это не мне было хорошо, спокойно, уютно и весело, а какой-то другой женщине. Другой, но к которой я хорошо относилась, радовалась за нее — и проникалась ее состоянием. В этом радостном состоянии жизни за другую я и жила.

Комната, в которой я проснулась-не проснулась, была прекрасной, доброй комнатой. Широкая, удобная, в меру мягкая кровать, бледно-голубое, приятного оттенка и упоительное на ощупь белье, голубые в мелкий цветочек стены, светло-серый огромный ковер на полу, книжный шкаф — вернее, целая книжная стенка — с удивительной подборкой книг (деликатесы мировой литературы, в том числе детской), кресло, журнальный столик, стол побольше с двумя стульями… Но суть не в меблировке, а в какой-то неуловимой атмосфере покоя и уюта: если бы я представляла идеальную комнату, она была бы именно такой. Нет, дело даже и не в этом — во мне самой был покой. Во мне — или в той, другой женщине, чьей жизнью я так прониклась, чьим восприятием жила. Меня не пугало, что я оказалась в совершенно незнакомом месте, что я понятия не имела, что это за место. Проснувшись, долго лежала, нежась, почти без мыслей. Потом встала, прошлась по комнате, осмотрелась — не осмотрелась, скорей, совершила экскурсию. Подошла к шкафу, удивилась подборке — спокойно обрадовалась. Вытянула за корешок «Дафниса и Хлою». Свернулась в кресле клубком, воображая ее, той женщины, уютное четырнадцатилетнее детство: вечер, с уроками покончено, скоро с работы вернутся родители — счастливый час ожидания и одновременно спокойной, праздной тишины. Отстраненно подумала, что и здесь, наверное, тоже вечер: шторы задернуты, сквозь них не пробивается свет, горит электричество. Отложила книгу, чтобы проверить, подошла к окну, отдернула штору — и не испугалась тому, что увидела: никакого окна за шторой не оказалось, просто стена. Мне захотелось назад, в кресло, к книге. Но ведь я должна была испугаться. Пересиливая себя, — свою лень, отстраненность, спокойно-счастливое равнодушие к тому, что со мной происходит, — еще раз обошла комнату. Обнаружила две двери: одна — в ванную — оказалась открытой, другая — вероятно, наружу — закрытой. Подергала ручку и с облегченной совестью — вот проверила же, сделала все, что могла, — вернулась в кресло. И поскорее, чтобы не успел просочиться испуг, открыла книгу. Впрочем, испугаться я вряд ли смогла бы — в этой комнате просто не было места страху. Чистый покой, с привкусом сна, как эта счастливая солнечная сказка: пастуший напев на просторе свежайшего воздуха.

Кажется, я опять задремала. Во всяком случае, не слышала, как щелкнул замок, как открылась дверь, шагов я тоже не слышала. Появление в моей комнате этой женщины с подносом в руках — внезапное появление, раз прелюдии к нему я не слышала, — не испугало меня, я его восприняла как должное.

— Не хотите ли покушать? — певучим, греческим голосом спросила она и улыбнулась.

Я прислушалась к своим ощущениям: да, поесть не мешало бы, тем более вон на подносе сколько всего привлекательного. Надо о чем-то ее спросить. О чем? Я забыла. Не важно, наверное.

— Спасибо. Я с удовольствием.

— Вот и прекрасно! — Женщина опять улыбнулась. Я подумала, что она, вероятней всего, жена Владимира Анатольевича. По возрасту и по стилю вполне ему подходит. И потом, если она не жена, то что делает здесь, в его доме?

Пока я ела и лениво перебирала в голове, о чем должна была спросить, женщина исчезла. Я опять не слышала ни шагов, никаких других звуков. После обеда (а может, это был завтрак? или ужин? — по составу блюд никак не определить) я легла на кровать и уже по-настоящему уснула. Мне приснилась зеленая поляна. А когда я проснулась, на столе не было ни посуды, ни подноса, ни остатков еды. Конечно, она еще придет, беспечно подумала я, тогда и расспрошу ее обо всем. Немного полежав — мне было так приятно лежать на этой удобной кровати! — я поднялась и прошла в ванную. Пустила воду, села на край ванны, дожидаясь, когда она наберется, от нечего делать, без особого любопытства, стала рассматривать многочисленные бутылочки на полке, кафель (на нем был какой-то замысловатый рисунок), плафон из разноцветного (бледного) стекла под потолком. На противоположной стене, довольно высоко, было что-то вроде маленького окошка, задернутого кружевной занавеской. Неужели в самом деле окно, ведущее на улицу? Или это еще одна полка? Я понимала, что просто обязана проверить. Мне было совсем не интересно узнать, что там такое, но узнать было необходимо. Борясь со своей блаженной ленью, насильственно подстегивая любопытство, я принесла из комнаты стул, несколько книг потолще (три тома энциклопедического словаря для школьников и всемирную историю). Влезла на этот шаткий помост, отдернула занавески. Да, это было окно, совсем маленькое, голова бы моя ни за что не прошла, но окно наружу. Сначала я увидела только кусок неба, фрагмент дерева и какого-то светло-серого дома, потом, поднявшись на цыпочки и подтянувшись (мое сооружение угрожающе зашаталось), смогла рассмотреть небольшой отрезок асфальтированной дорожки. Мокрая, блестящая, освещенная бледным, нетеплым ноябрьским солнцем. Второй этаж или, может быть, третий, равнодушно подумала я. Часов двенадцать дня, во всяком случае, не позже двух, судя по солнцу. Наверное, это я и должна была узнать. Узнала, и прекрасно, пора вниз, пора принимать ванну, вода наверняка уже набралась. Но тут на дорожке появился ребенок. Крупный, полный, он шел неуклюжей походкой, видно, только-только научился ходить. В руках он крепко, но тоже как-то неуклюже держал ярко-красный мяч. Что-то в этом ребенке было не то. Мне стало отчего-то неприятно. Не то, точно не то! Слишком крупный для своей неуклюжести… Остановился, неловко подбросил мяч — мяч упал на дорожку, укатился, перестал быть виден. Ребенок запрокинул голову — засмеялся? заплакал? Да ведь это совсем не ребенок! Взрослый мужчина! Боже мой! Какой отвратительный фокус! Я резко отстранилась от окошка и чуть не упала, в последний момент удержала равновесие. Слезла, закрыла кран, отнесла в комнату стул, книги поставила в шкаф. Неприятное впечатление не пропадало. Мой безмятежный покой разбился об этого ужасного монстра.