Филе пятнистого оленя - Ланская Ольга

Мне казалось, что сценарий снимаемого мной фильма просто требует этого, — и, настраивая себя на лирический лад, я пустила по лицу хрустальную почти слезу и отодвигала его руки, все более настойчивые. Я знала, конечно, что сиюминутное желание показаться хрупким и ранимым созданием совсем не вяжется с развязным моим поведением днем, — но он, увы, был слишком недалек, чтобы это понять.

Он испугался, сел рядом, прекратив приставания, и только спрашивал участливо, что же было в моей жизни такого, что я так боюсь того, что должно произойти. И я, качая головой скорбно, шептала, что не хочу этого вспоминать. Вызывая желание успокоить меня, и утешить, и гладить по волосам, и не порочить ангельский образ грязными хватаниями за тело. Ну, разве что только еще доставить мне оральное удовольствие. На которое я благосклонно согласилась, попросив неискренне: «Пожалуйста, только недолго…»

С него было достаточно в тот вечер. Он провожал меня до двери, нежно стискивая мою руку и что-то произнося деликатно, а я, глядя под ноги и делая вид, что прислушиваюсь к его увещеваниям, хитро улыбалась. Думая про себя, что он будет ворочаться с боку на бок весь остаток этой потной ночи, и ему станет немного легче, только когда он ляжет на живот. И он будет вздыхать, вспоминая белое тело, выпрыгивающее из тесной ткани навстречу его ладоням, и будет ждать утра, когда увидит во время завтрака предмет своего вожделения. А я появлюсь только ближе к обеду, с темноватыми кругами вокруг глаз, с волосами, уложенными мокро, зажав в пальцах кровоточащую сигарету. И надену вместо голубого черное платье, и от моей скромности не останется и следа.

Это был, пожалуй, единственный приятный вечер тем летом — все остальные были слеплены из серого пластилина. Секс, случившийся уже на следующий день, получился пресным и вязким, как кисель, в котором слишком много желатина и совсем нет сахара. И может, это было бы терпимо в течение недели, но мой новый знакомый предпочел остаться на более длительный срок. А мои родители, полюбив отчего-то местный травянистый пляж и кукурузные поля, заселенные муравьями, последовали его примеру. Двадцать четыре дополнительных дня оказались желтыми и мятыми, как казенные простыни. И пахли дешевым хозяйственным мылом, и даже печать на каждом из них стояла, как на пансионатных наволочках, — печать тоски и уныния, и губительного однообразия. Даже мстительное и короткое совокупление с массовиком ничуть не исправило положения, в котором я оказалась.

Я ожила, только вернувшись в Москву, затянутую куполом смога, как цирк шапито. Парочка неожиданных и приятных свиданий меня развеселила, и я даже еще раз встретилась со своим курортным знакомым Димой. Убедившись, что в Чистопрудных переулках, среди особняков и хороших машин, он смотрится ужасно. Во всяком случае, гораздо хуже, чем это было на фоне тихих речушек и обросших ряской подмосковных болот. В его лице появилось что-то лошадиное, а походка показалась мне жуткой. Я рассталась с ним холодно, зная, что никогда больше его не увижу, и не жалея об этом ничуть. Ко всему прочему выяснилось, что он — якобы бывший воин-интернационалист, а ныне выпускник престижнейшего МГИМО — совсем не тот, за кого себя выдавал. Хотя это уже не имело значения.

Я не могла дождаться того дня, когда выйду наконец на работу. Когда войду в один из кривых таганских тупиков, толкну неприметную подъездную дверь, обклеенную горчичниками объявлений, и окажусь там, где так любила бывать. Там, где меня все обожают и ждут, и жутко рады будут видеть, и устроят торжество в честь моего возвращения. И монтажная опять наполнится звуками, и по моей команде в ускоренном темпе забегают суетливо по экранам Сталин и Хрущев, и сигаретный дым будет подниматься вверх, превращаясь в модный натяжной потолок. И поздно вечером, подвозя меня до дома, один из наших студийных водителей погладит меня бесстыдно по колену, а я шутливо хлопну его по щеке.

И спустится на город осень на красно-желтом дирижабле, и он запутается в ветках деревьев. А потом начнут замерзать по ночам лужицы. И я сменю пиджак на плащ, а потом на теплое черное пальто из альпака. И все так же будут сигналить мне вслед автомобили, и будут новые яркие дни, и новые мужчины. И все будет лучше, чем всегда.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

И я уже не жалела о том, что лето вышло скверным. Если бы я знала тогда, что осень получится еще хуже…

Я помнила свой самый-самый первый приход на работу так отчетливо, словно видела это в кино. Помнила свою ладонь, взявшуюся за холодную дверную ручку. Помнила корявую лестницу, ведущую куда-то под самый чердак трухлявого дома. Едва стоящего на ногах, с тусклыми глазами окон — похмельного словно.

Помнила, как улыбнулась, обнаружив там, наверху, почти под крышей, весьма современную железную дверь, а за ней комфортабельное, хорошо отремонтированное помещение, забитое до потолка новейшей киноаппаратурой. Удивилась, правда, слегка — я по-другому представляла себе киностудию. Так, как их показывают в фильмах. С софитами, толпами суетящихся людей — гримеров и парикмахеров, операторов и актеров. С подъемным краном, с взгромоздившейся на него камерой. С режиссером, дымящим без устали сигаретой. Здесь же все было несколько иначе.

Я расстроилась немного, когда, пристраивая меня под начало своего приятеля — режиссера, мой папа сказал, что студия занимается только документальным кино. Я все еще лелеяла мысль стать великой актрисой. И не сомневалась даже, что любой мало-мальски понимающий режиссер мигом увидит во мне новую Грету Гарбо или Марлен Дитрих и начнет снимать, снимать, снимать блестящие фильмы со мной в главной роли.

Меня не смущало даже то, что я не стала студенткой ВГИКа. Настоящий талант рано или поздно будет замечен. И этот самый талант вовсе не связан с образованием. А если я буду знать, как надо играть, то никогда не смогу сделать это искренне, от души. Так вот я себя утешала.

А потому вполне удовлетворилась поступлением в один из скромно-конкурсных гуманитарных вузов, связанных совсем не с кино, а с печатью. Я даже не придавала этому никакого значения — мои родители были счастливы, что пристроили меня учиться, а я и не собиралась этого делать. Вечернее отделение никогда не казалось мне чем-то серьезным, и я была настроена только на кино.

Поэтому меня несколько разочаровал тот факт, что снимать меня никто и не собирается. Для тех, кто занимался документальными фильмами, все было уже отснято — и сенсации они черпали, увы, только из Красногорского архива. Но моя способность проводить вертикальную черту в сознании делала из любого минуса плюс. Если из меня пока не могла получиться великая актриса, я могла попробовать стать великим режиссером документального кино. И поднять его на высочайший уровень, сделав его престижным, каким оно вовсе не было прежде. Кто еще это мог осуществить, как не я?

Студия наша жила совершенно самостоятельной жизнью. Она просыпалась и засыпала по собственному желанию, независимо от времени суток или дней недели. Так, в понедельник утром — в то время, когда все благовоспитанные учреждения оживляются сотрудниками, закатывающими бодро рукава и готовыми приступать к труду, работниками, имеющими свежие головы и два дня выходных за спиной, — двери студий могли быть плотно закрыты. Амбарный замок, украшавший вход, вполне гармонично сочетался с несвежей табличкой «Киностудия "CHANCE"» — показывая, что никаких шансов у желающих войти в историю с помощью документального кино сегодня нет и не будет.

Однако полупьяный прохожий мог видеть совершенно иную картину в субботу ближе к ночи. Заблудившись в запутанных, словно клубок, с которым играл котенок, старомосковских переулках, он мог натолкнуться на трухлявый особняк. И в том случае, если этот прохожий выпил больше, чем стоило, он мог застыть удивленно и даже осенить себя суеверно крестным знамением. Потому что древнее мрачное здание в ряду таких же древних и мрачных, но мирно спящих домов, являло довольно жуткое зрелище. Под самым его чердаком тускло посверкивали огни, и сумрачные тени перемещались из одного окна в другое неспешно и таинственно. А если еще какая-нибудь собака, проголодавшись, начинала шуршать, поскуливая, в мусорном баке, то прохожему ничего не оставалось, как бежать сломя голову из этого забытого Богом места.