Филе пятнистого оленя - Ланская Ольга

Но я никогда ни о чем не жалела. Не спрашивала себя, в чем причина, чем я руководствуюсь, отдаваясь с готовностью одним — отвергая других, порой даже более достойных. Я жила так, как хотела, легко и весело, бездумно — не запоминая, что было и кто был вчера, не желая знать, с кем я встречу завтра.

Мои ровесницы делали уроки, ходили на музыку и фигурное катание, занимались с репетиторами, мечтали о поступлении в институты — а я меняла мужчин с таким рвением, словно от их количества зависел проходной бал. И аттестат зрелости мне следовало бы выдать раньше, чем остальным, — я знала много того, о чем не говорят, разных тайных наук. И иногда чувствовала себя такой взрослой, такой умудренной опытом, что даже удивлялась, видя в зеркале совсем юное еще лицо, по-детски пухлые щеки и глаза, в которых не отразились ни горечь, ни страдания, ни разочарование, ни грусть. Там были только хитроватое кокетство, наглость и нахальство — и убежденность в собственной неотразимости. Что ж — у меня были на то основания.

Иногда, глядя на свои ножки, лежащие на плечах очередного мужчины, прислушиваясь к его хрипловатому дыханию, я думала с каким-то самозабвенным упоением, что я молода и красива, и именно потому меня жутко хотят, именно этим я привлекаю мужчин. И мне становилось так приятно, что организм, неспособный еще ни на какие оргазмы, начинал сочиться какой-то терпкой влажностью. И в этих вот пятнах, забываемых мной на чужом постельном белье, не было ничего женского — они скорее напоминали следы от крема, оставленные ребенком. От крема, смазанного с кусочка торта, который он поглощал с аппетитом и удовольствием. Поглощал сам и делился с теми, с кем считал нужным.

Когда я немного повзрослела, научилась стонать и вздыхать, и царапать небольно чужие спины, я стала более разборчивой. Я уже понимала, что мое ничем в общем-то не примечательное тело производит странное действие на противоположный пол — маленькие бессовестные грудки, которые мама так и не заставила меня упрятать в лифчик, и нимфеточно-пухлые ляжки, и рот, всегда слишком ярко накрашенный, преувеличенный и порочный, который так и хочется чем-то заполнить. Я стала относиться к себе более трепетно и по ночам, укладываясь в постель, подолгу мастурбировала, глядя на крупные, лезущие в окно звезды. Склонные, по всей видимости, к вуайеризму. Эрегирующие отзывчиво на каждое движение моих настойчивых пальцев.

Я не испытывала никаких угрызений совести, отдавая свое свежее тело престарелому художнику, бесплатно нарисовавшему на Арбате мой портрет, и не думала, что это слишком мелкая плата за то удовольствие, которое я подарила ему на склоне Лет. Я всегда испытывала благодарность за то, что меня оценили, — и готова была порадовать тех, кто давал мне высокую оценку. Видя только единственный способ это сделать — и при этом никогда не считая себя шлюхой.

В моих поступках не было логики — вернее, не было ее в привычном человеческом понимании, для меня она там была. Я делала то, что хотела, с теми, с кем хотела, и тогда, когда мне заблагорассудится. А до морали я тогда еще не доросла.

Однажды я влюбилась — видимо, сработал запоздалый инстинкт. Тем, с чего начинается половое созревание, я его завершила. Я какое-то время страдала — деланно, впрочем, — видя, как предмет моего вожделения провожает домой другую девушку. А потом на каком-то празднике, отмечаемом всем классом у кого-то на квартире, игриво зазвала его в ванную и сделала бесстыжий, откровенный, подарочный минет. Который бы оценил взрослый опытный мужчина и которым насладился бы всласть. А мой одноклассник прострелил пулеметно мое горло, убив где-то внутри зародыш любви. И хотя он с того потного майского вечера доставал меня звонками, я вернулась к своим беспорядочным связям — необременительным, сладким и легким, как розовая сахарная вата.

Самым продолжительным и щемящим был, пожалуй, роман с одним весьма немолодым и, по-моему, не очень-то удачливым литературным критиком. Начавшийся примитивно, как в старой голливудской мелодраме. В метро от резкого толчка он уронил очки, а я на удивление метко наступила на них тонким и высоким каблуком. И, чувствуя необходимость извиниться, проводила его, враз ставшего беспомощным и слабым, до самой квартиры — благо он жил недалеко от меня. И, надев дома запасные стеклышки, критик увидел в своем коридоре чудесное белокурое видение. Какое-то сладостное умиление охватило критика при взгляде на это существо — у существа было чуткое сердце и восхитительно пухлое тело. И он пригласил меня на чашечку кофе. С безе, которые пек сам.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

После этого визиты участились — и носили на удивление романтичный и платонический характер. Мне хотелось, чтобы критик сгорал от желания. В одну из таких встреч я решила, что пора — пока от седоватого импозантного мужчины не осталось нескольких невзрачных тлеющих угольков.

Это и вправду была испепеляющая страсть. Иногда мне казалось, что еще немного, и душа выпадет из моего престарелого любовника через маленькую дырочку, откуда только недавно брызгал мутный фонтанчик, оставивший несколько лунных капель на моих малиновых губах. Выпадет с гулким звуком на пол и покатится под кровать, тяжеленную деревянную кровать на высоких ножках. На которой по ночам спала старая женщина в бигуди — жена критика.

Это продолжалось где-то около месяца — для меня это было долго, для критика, никогда, по всей видимости, не изменявшего собственной жене, и подавно. У меня имелось много тайн, которыми я не делилась со старым похотливцем, — и это делало меня в его глазах еще более загадочной, еще более неотразимой. Если бы он узнал тогда, сколько лет девушке, дарящей ему мечты наяву, он мог бы стать импотентом. И молил бы Бога, чтобы он отвел от него юную развратную девицу — и не дал на старости лет испытать все радости однополой любви. В местах не столь отдаленных — куда он мог без труда попасть.

Я оставила его тогда, когда решила, что сделала все, чтобы стать для него самым лучшим воспоминанием. И иногда думала, что, терзаемый мыслями о моем сладком теле, старый критик дарит климактерической жене радость зрелого секса. И мне было немного стыдно и одновременно тепло на душе. И порой вспоминая о нем, я посылала из окна по ночному небу, пупырчатому от звезд, воздушный поцелуй туда, где когда-то часто бывала. И точно знала, что он туда не долетит.

Это, наверное, случайно так получалось — что моими партнерами нередко были представители богемы. Условной, конечно, но все же — художник, литературный критик, даже поэт, правда, детский. Я еще смеялась про себя, думая, что после наших с ним развлечений он, того гляди, откажется от своей специализации и начнет писать непристойные стишки или любовную лирику, и что вряд ли это пойдет ему на пользу — детские книжки более выгодное дело. А еще один раз это был электрик из Дома литераторов, но это уже не совсем то.

А может, в этом была какая-то предопределенность, может, люди, близкие к искусству, все как один поклонники лолит? Шутка, конечно, — но мне это льстило. Мне иногда казалось, что те, кто общался со мной, видели во мне что-то, кроме прелестного молодого тела, — что-то очень тонкое и изысканное. И попадали под его гипнотическое влияние, теряли рассудок от исходящей от этого тела сексуальности. Мне приятно было думать об этом, думать, что во мне есть нечто, чего нет в других женщинах. Разве могла я это не ценить?

Я никогда не использовала свою привлекательность в каких-то корыстных целях. Мне это даже в голову не приходило. Мне льстило мужское внимание, приятно было чье-то желание, и мне казалось, что, отдаваясь кому-то, я навсегда увековечиваю себя в чьей-то памяти, отпечатываю на чужом сознании маленький розовый логотип — вроде вкладышей из жвачек под двусмысленным названием «Любовь — это…». Только гораздо более откровенный — стоящую на коленях пухлую малышку с ярким ртом. И мне это нравилось.

Наверное, я и дальше жила бы вот так, как придется, радуясь каждому приходящему дню, благосклонно и внимательно выслушивая мужские комплименты. Если бы не пришло время задуматься над тем, как я живу, и понять, что все это время я жила неправильно.