Оторванный от жизни - Клиффорд Уиттинггем Бирс

я нахожусь в возбужденном состоянии, которое может быть усилено (сообщил он по секрету) личным визитом. Увидеть родного брата в таком состоянии было бы настоящей пыткой. И, пусть он находился в пятидесяти метрах от моей комнаты, могу предположить, он отказался от идеи подойти ближе. Доктор Джекил сказал ему, что меня нужно было «сдерживать» и держать «в одиночестве» (профессиональные эвфемизмы для «смирительной рубашки» и «камеры с мягкими стенами»), но даже словом не обмолвился о том, как грубо со мной обращаются. Вежливые слова доктора Джекила, вне всяких сомнений, основывались на том факте, что, если бы мой опекун выслушал меня, ничто не помешало бы мне дать подробный отчет о моих страданиях, и это только подтвердилось бы синяком под глазом, который был у меня в то время. В самом деле, общаясь с моим опекуном, помощник врача выказал такт, и если бы тот был направлен в мою сторону, его бы хватило, чтобы я вел себя прилично.

Несмотря на личный визит, мой брат не поверил сказанному до конца. Ему казалось, что я не иду на поправку в этом учреждении, и он мудро решил, что лучше всего будет направить меня в государственное заведение – больницу штата. Несколько дней спустя судья, который приговорил меня к лечению, приказал меня перевести. Мне ничего не сказали об этом до момента отъезда, да и тогда я едва мог поверить своим ушам. Я и правда не поверил своему информатору. Три недели грубого обращения вкупе с тем, что я не мог связаться со своим опекуном, так потрясли мой рассудок, что у меня частично возобновился старый бред. Я представлял себе, что еду в тюрьму штата, находящуюся в нескольких километрах. До того момента, пока поезд не миновал эту станцию, я не мог поверить, что отправляюсь в больницу.

XVIII

Больница штата, в которой я теперь находился, была моей третьей по счету. Во многом она превосходила подобные заведения, но все-таки имела характерные черты. Из окон была видна прекрасная река и долина. Поначалу мне было позволено наслаждаться этим видом. Руководители больницы, из которой я уехал, не дали моим новым врачам детального отчета о моем случае. Я полагаю, их скромность вызвана огорчением, а не желанием сделать что-то хорошее. Те, кто приручает диких людей, наделены такой же гордостью, как и те, кто ловит диких животных (но навыков у первых, к сожалению, меньше), и они даже подумать не могут о том, чтобы признать поражение. И хотя частные больницы часто перемещают буйных пациентов в государственные, между ними нет сотрудничества – они не любят друг друга, что в моем случае оказалось удачным.

С 18 октября до утра 8 ноября в частном заведении ко мне относились как к буйнопомешанному. Подобный титул я заслужил, ставя эксперименты, а вот мое состояние ухудшалось и продлевалось благодаря глупости врачей. Такое же поведение с моей стороны и недальновидность моих новых заведующих через две недели привели к похожей ситуации. В пятницу, 7 ноября, я был в смирительной рубашке. Девятого и десятого числа я был так же сговорчив, как две тысячи триста пациентов в больнице штата: меня одели в обычную одежду, я вел себя сдержанно и вообще, кажется, был в своем уме. Мое поведение не сильно отличалось от поведения самого набожного человека в стране. На следующий вечер я совершенно благочинно посетил один из балов, которые давали там каждые две недели зимой. Будь я буйнопомешанным, подобное привело бы к какому-нибудь происшествию, поскольку такие больные не следуют заветам набожных и правилам приличного общества. И однако: в один из этих дней, останься я в частном заведении, я был бы в камере в смирительной рубашке.

Помощник главного врача, который встретил меня по приезде, оценил меня по поведению. Он положил меня в одно из двух соединяющихся между собой отделений – лучшее в больнице, где около семидесяти человек вели довольно приятную жизнь. Хотя при моем переводе не было передано никаких бумаг, санитар, который сопровождал и охранял меня, уже дал второму санитару краткий отчет о моем недавнем состоянии. Однако, когда этот отчет наконец достиг врачей, они мудро решили не переводить меня в другое отделение, пока я не сделал ничего запрещенного. Наконец я оказался среди друзей – и немедля попросил письменные принадлежности и материалы для рисования, которые так грубо забрали у меня тремя неделями ранее. Мою просьбу немедленно выполнили. Доктора и санитары относились ко мне по-доброму, и я начал наслаждаться жизнью. Мое желание писать и рисовать не уменьшилось, однако я не проводил все время за этим, потому что рядом было столько приятных людей. Мне нравилось говорить – куда больше, чем другим нравилось слушать. Сказать по правде, я говорил без остановки и вскоре рассказал всем о моем плане по реформе больниц – не только в нашем государстве, но и по всему миру, поскольку, с моей точки зрения, Земля казалась маленькой. Санитарам приходилось выслушивать бóльшую часть моего красноречия, и вскоре они устали. Один из них, желая, чтобы я наконец замолчал, сделал замечание, что я настолько «безумен», что не могу не говорить ни минуты. Это был вызов, и я принял его как боец.

– Вот увидишь, я буду молчать целый день, – сказал я.

Он рассмеялся, зная, что из всех сложных задач, которые я перед собой ставил, эта в моем состоянии была наиболее трудной. Но я сдержал слово. До того же часа следующего дня я отказывался с кем-либо разговаривать. Я даже не отвечал на обычные вопросы; и, хотя я молчал намеренно и вел себя хорошо, помощник врача решил, что я упрямствую, и пригрозил перевести меня в отделение похуже, если я снова не заговорю.

День, что я молчал, хоть и по своей воле, был одним из самых длинных в моей жизни, поскольку на меня давила тяжесть несказанных слов. Любой психиатр подтвердил бы, что задуманное удалось мне замечательно, и согласился бы, что это было по крайней мере выражение высокой степени самоконтроля. Я не собираюсь доказывать, что в то время не был в ненормальном состоянии, но хочу показать, что обладал той степенью самоконтроля, которая, вероятно, позволила бы мне остаться в хорошем отделении, не будь у меня намерения – ненормального, конечно, но я этого хотел сам, – расследовать и проводить реформы. Я достиг пика волны эйфории в начале октября. Сейчас (в ноябре) эта кривая, демонстрирующая мое возвращение к нормальному состоянию, должна была постепенно сойти на нет. Вместо этого она очень сильно колебалась – либо же ее заставляли колебаться действия моих врачей и