Оторванный от жизни - Клиффорд Уиттинггем Бирс

не хотел страдать больше, чем было необходимо. Вместо того чтобы распустить рубашку, как мы договаривались, этот доктор, который уже был вне себя от ярости, затянул шнуры так, что я оказался зафиксирован еще сильнее и жестче. Эта ложь ввела меня в безумное состояние. И хотя я был рад, что он наконец ушел, надо заметить, что он покинул меня, только удовлетворив не приставшее человеку желание, на которое, видимо, его толкнула ненависть. Санитары тоже вышли наружу и заперли меня на ночь.

Ни одно из происшествий моей жизни не отпечаталось в памяти столько же ярко, как первая ночь в смирительной рубашке. Через час после того, как меня связали, я начал страдать от сильнейшей боли, что испытывал когда-либо, и к концу ночи она стала почти невыносимой. Правая рука находилась в таком положении, что ногти левой чуть ли не отрезали кончики пальцев, и вскоре боль, схожая с ножевыми ударами, начала простреливать в правую руку и плечо. Четыре-пять часов беспрестанной боли частично притупили чувства. Но я находился в этом пыточном приспособлении пятнадцать часов, и только на двенадцатый час, на время завтрака, санитар распустил один из шнуров.

Первые семь-восемь часов ужасная боль скручивала не только руки, но и тело. Хотя я кричал и стонал настолько громко, что санитары должны были меня услышать, никто не обратил внимания: возможно, потому, что мистер Хайд дал определенные указания, приняв на себя роль доктора Джекила. Я даже умолял санитаров слегка распустить рубашку, чтобы мне стало полегче. Они отказались, и создавалось впечатление, что они даже радуются тому, что вносят свою лепту в мои мучения.

Еще не минула полночь, а я уже поверил, что не смогу выдержать пытку и не сойти с ума. Причудливое колющее ощущение снова истязало мой мозг, оно было в точности таким же, как в июне 1900 года. И это заставило меня думать, что я снова не смогу воспринимать мир по-прежнему, а ведь я только что научился делать это снова. Осознавая весь ужас подобной участи, я все-таки привлек внимание ночного дежурного. Зайдя в комнату, он обнаружил, что я лежу на полу. Я свалился с кровати и оставался на месте, совершенно беспомощный. Я не мог даже поднять голову – не из-за смирительной рубашки, а потому, что я не мог контролировать мышцы шеи из-за событий дня. Я едва смог проглотить глоток воды, которую по доброте душевной дал мне дежурный. Он был неплохим человеком, но все-таки отказался развязать меня. Казалось, он мне сочувствует, и я считаю, что он поступил так из-за строгих указаний врача.

Как вы помните, перед тем как на меня надели смирительную рубашку, я положил в рот кусочек стекла. В полночь стекло было на месте. После отказа развязать меня я сказал дежурному:

– Тогда я хочу, чтобы ты пошел к доктору Джекилу (я, конечно, назвал его по имени, но сделать так в тексте книги означает быть столь жестоким, как сам Хайд). Скажи ему прийти сюда немедленно и ослабить эту смирительную рубашку. Я два года боролся за свой рассудок и теперь думаю, что снова его потеряю. Ты всегда хорошо ко мне относился. Ради бога, позови доктора!

– Я не могу покинуть основное здание сейчас, – отозвался дежурный.

(Джекил-Хайд жил где-то в двухстах метрах, но на территории больницы.)

– Тогда передай сообщение помощнику врача, который живет здесь.

(У коллеги Джекила-Хайда была квартира в основном здании.)

– Хорошо, – ответил он.

– Передай ему, что я страдаю. Попроси его прийти сюда немедленно и ослабить смирительную рубашку. Если он не сделает этого, к утру я стану безумцем. Скажи ему, что я убью себя, если он не придет. В комнате спрятан кусок стекла, и я знаю, что с ним делать.

Дежурный и правда относился ко мне по-доброму и сдержал слово. Позднее он сказал мне, что передал сообщение. Доктор его проигнорировал. Он не пришел ни этой ночью, ни на следующий день; Джекил-Хайд явился только во время обхода около одиннадцати часов следующего утра.

– Я так понимаю, что у тебя есть кусок стекла, который ты угрожал использовать, чтобы покончить жизнь самоубийством прошлой ночью, – сказал он.

– Да, и я жив не благодаря тебе и другому доктору. Сойди я с ума, в безумстве я мог проглотить этот осколок.

– Где он? – недоверчиво спросил доктор.

Поскольку мои руки были связаны смирительной рубашкой, я явил стекло Джекилу-Хайду на кончике языка: он часто слышал слова, сыпавшиеся с него, но не видел его самого.

XVII

По истечении невыносимых пятнадцати часов смирительную рубашку сняли. До этой меры я был полон сил и готов оказывать зримое сопротивление, когда на меня нападали. Теперь я оказался беспомощен. Когда мои руки развязали, они очень болели. Каждый сустав был вывернут. Я не чувствовал пальцев рук и не смог бы одеться, даже если бы за это мне пообещали свободу.

Как я уже писал, я мучился больше недели, хотя, конечно, интенсивность боли сходила на нет, потому что мое изломанное тело привыкало к неестественному положению, в которое его заковывали. Первый раз случился ночью 18 октября 1902 года. Меня подвергали этой несправедливой, ненужной и антинаучной пытке двадцать одну ночь подряд и иногда в дневное время. Санитары надевали на меня смирительную рубашку за то, что я отказывался выполнять какой-нибудь обыденный приказ. Это происходило без прямых указаний лечащего врача, хотя, наверное, санитар действовал так, как было заведено.

Бóльшую часть этого времени меня держали в изгнании в камере с мягкими стенами. Подобное помещение – настоящее зло. Стены обиты мягкой тканью до высоты, куда не может дотянуться человек, обита и внутренняя часть двери. Одна из худших примет подобных комнат – отсутствие вентиляции, что, конечно, делает невыносимыми их в целом антисанитарные условия. В камере, куда меня загнали, практически не было отопления; наступала зима, и я очень страдал от холода. Часто температура была столь низкой, что у меня изо рта шел пар. И хотя смирительная рубашка должна была защищать от холода (при этом выворачивая все мои суставы), мне редко было тепло. Как только я вылезал из-под одеяла (а мои руки были скручены), не мог снова укрыться. Я мало спал и пытался делать это на жестком матрасе, лежащем на голом полу. Состояние матраса, который я нашел в комнате, было таковым, что я отказался им пользоваться, и тот факт, что в камеру привезли другой в то время, как на большинство просьб я получал отказ, доказывает, что он был ужасен.

Этот период в три недели – с 18 октября до 8 ноября 1902 года, когда я покинул данное