Жук. Таинственная история - Ричард Марш

хотя это неверно… Но мне пора. Он говорил, что подъедет пораньше, хотя несколько минут назад сказал, что задерживается, но обязательно прибудет в течение получаса… До новой встречи.

Я вернулся в дом и в холле столкнулся с Перси Вудвиллем. Он уже надел цилиндр.

– Ты куда?

– В Парламент.

– Послушать Пола Лессинхэма?

– Черт его побери!

– Присоединяюсь к пожеланию!

– Там будет голосование… мне надо идти.

– Кое-кто еще отправился слушать Пола Лессинхэма – Марджори Линдон.

– О нет!.. только не это!.. господи! Эх, Атертон, жалко, я речей не произношу, никогда это у меня не получалось. Когда я встречаюсь с избирателями, мне пишут их заранее, а я потом зачитываю. Но если б я знал, что меня слушает мисс Линдон, если б разбирался в вопросе или кто-нибудь мне его растолковал, богом клянусь, я тоже выступил бы; я б ей показал, что не такой я идиот, каким она меня считает!

– Давай, Перси, дерзай!.. ты б им задал, точно!.. Вот что я сделаю – пойду с тобой! Тоже заявлюсь в Парламент!.. Теперь Пола Лессинхэма будут слушать трое.

Глава 15. Мистер Лессинхэм выступает с речью

Палата уже собралась. Мы с Перси поднялись наверх – на галерею, которая теоретически предназначалась для тех, кого принято называть «почетными гостями», то бишь для любопытствующих. Выступал Трампертон, тараторя нечто такое, что не проливало свет на вопрос, а скорее затуманивало тему. Там, где обретался мозг Палаты и процентов девяносто ее мудрости, его не слушали, только газетчики на местах для прессы делали пометки в блокнотах.

Трампертон еще говорил, когда я заметил Лессинхэма. Наконец унылый старикан занял свое место на скамье под невнятный гул, который, конечно, завтра в газетах обозначат как «бурные и продолжительные аплодисменты». Все вокруг зашевелились, вероятно, от облегчения, начали переговариваться и сбиваться в стайки. Затем сидящие на местах оппозиции принялись хлопать в ладоши, и я увидел, что на скамье у прохода, обнажив голову, стоит Пол Лессинхэм.

Я смотрел на него придирчивым взглядом, совсем как коллекционер взирает на ценный экземпляр или патолог на занимательное уродство. За последние сутки мой интерес к Лессинхэму возрос неизмеримо. Сейчас он казался мне самым любопытным человеком на свете.

Я вспомнил, каким увидел его в это утро – жалкий, раздавленный ужасом тип, трусливая шавка, приникшая к полу, до безумия боящаяся тени, намека на тень, – и я предстал перед дилеммой: либо я преувеличил его испуг тогда, либо переоцениваю Пола сейчас. Если верить глазам, то и предположить было невозможно, что речь идет об одном и том же человеке.

Признаюсь, я не смог сдержать восхищения. Люблю бойцов. Я быстро осознал, что в эту минуту он достиг совершенства. В нем не чувствовалось ни грана притворства – он стоял перед нами как есть. Боец до кончиков ногтей. Никогда доселе я с такой отчетливостью не ощущал этого. Он был воплощением хладнокровия. Контролировал каждое движение. Ни на миг по-настоящему не раскрываясь, он мгновенно чувствовал бреши в защите другой стороны и молниеносно пробивал их словом. Терпя поражение, он не собирался опускаться на колени; и все без колебаний верили, что победы достаются его соперникам с великим трудом и что в конце концов дело увенчается его триумфом.

«Раздери меня черти, – сказал я себе, – если, после всего этого, я продолжу удивляться, что Марджори что-то в нем нашла!» Ибо я осознал, что умная и впечатлительная девушка, увидев Лессинхэма во всей красе, подобно доблестному рыцарю, дающему отпор несметным невзгодам, среди которых он чувствует себя как дома, не могла не воспринять его в качестве единственного настоящего героя, совершенно забыв, каким человеком он становится, когда бой отбушует.

Я точно знаю, что не зря пришел посмотреть на него; теперь я с легкостью мог представить, какое впечатление он производил на свою единственную слушательницу в Ложе для дам. Его речь совсем не походила на то, что подразумевает под этим словом американское ораторское искусство; в ней было мало общего с огнем и яростью французских трибун, если вообще что-то такое было; она не отличалась ни тяжеловесностью, ни сентиментальностью немецких публичных выступлений; и все же она включала в себя лучшие черты этих трех школ красноречия и, без сомнения, оказывала на слушателя именно тот эффект, который задумывался говорящим. Голос Лессинхэма был отчетлив и спокоен, не слишком музыкален, однако ласкал слух; Пол знал, что делает, и всякое его слово звучало так, будто он обращался к каждому присутствующему лично. Он говорил короткими и сухими фразами, без длиннот и высокопарности, и речь его лилась приятно и легко; говорил достаточно быстро, поддерживая интерес зала, но не заставляя аудиторию напрягать внимание.

Он начал, осторожнейшим и вежливейшим манером, с саркастических замечаний по поводу речей и методов Трампертона и его товарищей, тем самым пощекотав любопытство заседающих. Но ухитрился не зайти слишком далеко в своих выпадах. Оратору определенного толка ничего не стоит больно ужалить оппонента. Если он захочет, то может уколоть любым словом. Такие раны не затягиваются, их нелегко простить; политику необходимо уметь дружить с дураками, иначе его карьере быстро придет конец. Вскоре он оставил сарказм позади, сменив его на сладкозвучные речения. Он действительно принялся лить мед в уши соперникам и делал это весьма правдоподобно, отчего они пришли в согласие с собой. Он отметил, сколь много правды в том, что говорится ими, а потом, будто случайно, упомянул, насколько просто внести поправки в закон, ведь это не нанесет никому ни малейшего ущерба. Он использовал аргументы противников как свои собственные и, хотят они того или не хотят, льстил оппонентам, показывая, что они не выпускают поводьев из рук; затем обрушивал на них новую серию доказательств, вроде бы являющуюся естественным продолжением принятых ими постулатов, трансформировал сказанное, вертел так и эдак и с помощью исходных тезисов – тезисов противоположной стороны! – приходил к неоспоримому выводу, диаметрально противоречащему тому, что ими хотели показать его соперники. Он проделывал это с ловкостью, находчивостью и изяществом, коим не найти равных. Он закончил, совершив сложнейший из подвигов: ему удалось произнести, по меркам Палаты общин, дельную и достойную речь и оставить всех слушателей в прекрасном расположении духа.

Это было успехом – невероятным успехом. Парламентской победой высшей пробы. Популярность Пола Лессинхэма стремительно росла. Он сел на место под гром аплодисментов, и на этот раз это действительно была овация, а в зале, вероятно, не осталось почти никого, кто продолжил бы сомневаться в его великом будущем. Была ли эта уверенность справедлива, покажет лишь время, но пока все выглядело так, что награды и почести,