Возвращайся! - Александр Аде

Побагровев от натуги, Серж застегивает «молнию» на своем разбухшем от вещей чемодане. Наконец, «молния», вжикнув, туго охватывает боковину чемодана. И актер «Гамлета и других», облегченно выдохнув, говорит:

– Пойми, Зин, мне необходимо уехать. У меня проблемы. Серьезные.

– Это из-за Снежанки, да?

– Неважно.

Разговаривая с Зинкой, Серж еле сдерживает себя. Он с удовольствием послал бы эту прилипчивую девку куда подальше, но нельзя. Она еще может пригодиться.

– Сержик, миленький, ну, пожалуйста, возьми меня с собой! Рабой твоей буду! Возьми! Я ведь не в жены напрашиваюсь. Только хотя бы один разочек погляди на меня снисходительно, как на кошку, мне и этого хватит. Пускай у тебя другие девчонки будут, слова не скажу!

– Ну че ты лепишь, глупышка. Куда я тебя возьму, если сам не знаю, где поселюсь? Пойми, я еду в другой город, в котором не был никогда. А бабла у меня ни шиша, вон – у тебя одолжил. Нет времени квартиру продать, вот что обидно. Потому и прошу: живи здесь. А я буду названивать, спрашивать, как дела. Видишь, Зинуля, проблем выше крыши, а тут еще ты со своим нытьем: «Возьми с собой!»

– Хоть скажи, в какой город едешь, Сержик?

– Ага, счас тебе и растрезвонил. Меньше знаешь – крепче спишь.

– Господи, да если меня даже пытать будут, я тебя не выдам!.. Ладно, не хочешь, не говори… А как же «Гамлет и другие»? Ты бросаешь театр?

– Какой еще «Гамлет», дура! Я сам, можно сказать, Гамлет. Быть или не быть, вот в чем сейчас капитальный вопрос… – И тут же его подвижный рот расползается в фальшивой клоунской улыбке. – Да ты не волнуйся, Зинулька. Месяц-два, и все пройдет. Я вернусь. Обязательно. И мы, конечно же, будем счастливы. Никто так не достоин счастья, как Серж и Зинуля!

– Знаем. Проходили. Нужна я тебе, как зайцу триппер.

– Извини, нет времени с тобой базарить. Пора.

Они выходят из квартиры. Серж запирает дверь, по-актерски эффектно чмокает ключ, подмигивает Зинке: не трусь, подруга.

По лестнице спускаются на улицу.

– Давай хоть попрощаемся по-людски, – Зинка плачет, не вытирая слез. И без того некрасивая, сейчас она выглядит откровенно уродливой и вряд ли способна вызвать к себе жалость.

Они наскоро целуются, и Серж шагает в сторону автобусной остановки, катя за собой чемодан.

Зинка долго смотрит ему вслед, пока его согнутая спина не исчезает за углом заводского общежития, недавно выкрашенного в бледно-розовый цвет. Потом отправляется блуждать по городу до самых сумерек.

Она не знает, что Серж, попрощавшись с ней, до автобуса не дойдет. Его окликнут из проезжавшего мимо белого «вольво». Он остановится, улыбаясь, наклонится к водителю, потом сядет на заднее сиденье, поставив рядом свой чемодан. Вольво» тронется с места, растворится в потоке других автомашин, и с этого момента Сержу отводится на жизнь сорок три минуты.

Его мертвая гниющая плоть найдет пристанище в забитом всевозможной рухлядью сарае на окраине города, возле небольшой рощицы, в четырехстах метрах от бело-серого грязного неказистого, с облезшей штукатуркой здания психиатрической больницы.

Какое-то время его еще будут вспоминать в «Гамлете и других», но все реже и реже. И даже Зинкино горе довольно скоро иссякнет без следа. Через полгода Зинка ненадолго сойдется с молодым художником, еще более худым и некрасивым, чем она, расстанется с ним и четыре года спустя выйдет замуж за пятидесятитрехлетнего вдовца, владельца небольшого, но популярного в городе кафе. И ее существование станет размеренным и благополучным.

* * *

Скрючившись в своей коляске, он смотрит в окно, где за домами горит алый и фиолетовый закат. Он привык к своей квартирке, которая не намного лучше тюремной камеры. На улице практически не бывает, да его туда и не тянет. Новости узнает из интернета. Соблазнительные фотографии Лондона, Нью-Йорка, Парижа или Гонконга видит на экране монитора. Впрочем, ему уже не хочется побывать в красивейших городах мира; его желания умерли. Кроме одного: отомстить Прокудникову. Все несчастья, унижения и обиды, выпавшие на его долю, соединились в одно ненавистное слово: Прокудников. Отомстить лютому врагу – это значило рассчитаться с неумолимой судьбой, которая обрекла его на жалкую исковерканную жизнь.

Но вот и последнее его желание триумфально исполнилось. О, это была изумительная месть! Он насладился. Он доволен.

– Единственная моя, – шепчет он в исступлении, глядя на потухающую полосу небесного огня, – мы скоро встретимся. Видишь, я уже на пороге. Мы станем единой душой, милая, незабываемая! Там ты будешь моей, и только моей, да?..

* * *

Королек

Звонка Пыльного Опера я ждал как манны небесной. Торчал дома, точно приклеенный, и ждал. И надеялся. И этот жирнопопый немногословный мент так меня разочаровывает! Просто убивает наповал.

– Твой калека покончил с собой, – сообщает он бесстрастно и словно бы нехотя. – Наглотался снотворного – и каюк.

– А Серж и Лисенок? – спрашиваю я, почти не слыша своего голоса, так колотится сердце и – точно на вершине горы – закладывает уши.

– Пропали. Оба. И, главное, никто понятия не имеет, куда подевались… Разворошил ты гнездо, – в голосе опера явственно слышится осуждение.

Сейчас я и сам понимаю, что напортачил. Не надо было мне встречаться с Москалевым! Ошибка. Преступная ошибка, Королек!

– Похоже, ты верно предположил. Москалев обрывает ниточки, – голос Пыльного Опера остается недружелюбным, чуть ли не брезгливым. – Теперь этого гада голыми руками не возьмешь, весь в белом, как ангелок.

Я понимаю его чувства. На его месте я проклял бы до седьмого колена паскудника Королька, который загонял меня нелепыми поручениями, да еще и завалил дело.

Сухо прощаемся.

Какое-то время молча мотаюсь по квартире. День ликующе солнечный, а в моей душе холодно, пусто, темно. И кажется, что из горемычной головенки выкачали последнее содержимое.

Наконец, решившись, звоню Завьялову.

– Надо встретиться.

– Когда? – спрашивает он.

– Да хоть сейчас…

Встречаемся вечером, тихим и печальным. Причем на том самом месте, где я около месяца назад разговаривал с отцом Снежаны. И мне мерещится, что тот, весь в черном, недвижно стоит между нами и переводит с Завьялова на меня сосредоточенный тяжелый взгляд.

Повествую о том, что мне известно.

– Следовательно, – облокотившись локтями о парапет и не отрывая глаз от прощально искрящейся, закованной в гранит воды, произносит Завьялов, – Катю заказал Москалев?

Произносит неторопливо, почти равнодушно, точно раздумывает о чем-то постороннем, находящемся за пределами нашего города, страны, планеты, вселенной.

– Если бы меня одолевало малейшее сомнение – размером не с молекулу даже, а с атом или того мельче, ты не услышал бы от меня эти слова, – твердо говорю я.

Завьялов молчит. И я умолкаю, глядя на его невыразительный профиль: низкий кругловатый лоб, мясистый нос, смазанный подбородок – все какое-то среднесдельное, зацепиться не за что. Даже губы, кажется, никак не могут принадлежать бандиту или солидному воротиле бизнеса. Им полагается быть узкими, злыми, безжалостными, а они – лепешки лепешками.

– Свою работу ты сделал, – выдавливает он без особого тепла в голосе.

Вынимает объемистый бумажник, куцыми пальцами вытаскивает пачку пятитысячных и, не пересчитывая, протягивает мне. Он погружен в какие-то свои мысли. Возможно, размышляет о том решении, которое ему предстоит принять.

Минуты две или три оцепенело смотрим на посверкивающую вечернюю воду, обмениваемся коротким рукопожатием и расстаемся.

И по дороге домой, и в своей квартире не чувствую никакой радости от полученного гонорара, только опустошение и горечь. И даже не потому, что не представил клиенту стопудовых доказательств…

Может, мне жаль двух Сережек, Лисенка и одержимого местью калеку?

По этим четверым мало кто всплакнет. Охранника, возможно, похоронят алкоголики родители, Сержа и Лисенка в последний путь проводят артисты «Гамлета и других» – естественно, при условии, что трупы будут найдены и опознаны. А кто предаст земле инвалида? Кто оплачет его смерть?

Какие-то нелепые, несчастные в этом деле душегубы. Даже Москалев, и тот не производит впечатления довольного собой человека…

Домой возвращаюсь в двенадцатом часу. Около полуночи укладываемся спать.

– Август, август, август, – тихо повторяет Анна. – Потом осень, зима… Мне недавно приснился сон, – внезапно говорит она. – Я увидела свою дочь. Она улыбалась и манила меня.

– Глупости какие, – хмурюсь я, не глядя на Анну.

– Королек, мы познакомились с тобой десять лет назад…

– А ведь точно, – заявляю бодряческим голосом, нежно обнимаю жену, – нам же весной исполнился червонец! Как это я посмел забыть! Прости меня, идиота, если можешь. Завтра же отметим, клянусь, пресветлая донна!