Держава (том второй) - Валерий Кормилицын

Сияющий электрическим освещением состав ещё не тронулся, а генералы уже принялись провожать себя и желать друг другу доброго пути…

— А ваша булава теперь — мой гетманский жезл, — засмеялся Драгомиров.

Когда застрекотал телефон внутренней связи и генералов пригласили в находящуюся в третьем вагоне столовую, они уже хорошо подняли своё настроение, и дорога в Москву казалась усыпанной розами и наградами.

Рубанову–младшему от праздника жизни остались лишь шипы да отцовы подковырки. И в таком пасмурном настроении он сопровождал отца и Михаила Ивановича до третьего вагона.

Миновав соседний вагон, где была детская, и ехали фрейлины, с одной из которых Драгомиров не преминул цапнуться, ибо старая грымза обозвала заслуженного генерала пьяницей.

— А какие в молодости надежды подавал, — шмыгнув в купе с белой мебелью, напоследок выдала она.

— Это что за надежды вы ей подавали, Михаил Иванович? — хохотнул Рубанов–старший. — И по всему видно, дальше надежд дело не пошло, — подтянулись и старались не раскачиваться, проходя четвёртый вагон, предназначенный для их величеств.

Наконец дотопали до вагона–столовой красного дерева, где за столом уже сидело несколько человек, а за перегородкой в гостиной, с обитой бархатным штофом мебелью, играло пианино.

— Государь, наверное, — усаживаясь за стол, кивнул в сторону звуков Рубанов.

— Или государыня, — оглядел присутствующих Драгомиров, поприветствовав их общим поклоном.

— Что за свитские генералы стали, — бурчал он, когда шли обратно. — Кители расстёгнуты… Никакого почтения к форме…

— Господин подпоручик, застегнитесь, — зашептал Акиму драгомировский адъютант. — Сейчас их превосходительство придираться начнут…

«Чтоб я ещё хоть раз в адьютанты напросился», — застегнулся Аким и, встав по стойке смирно, пропустил генералов в купе.

— О-о! Молодец. Вольно, подпоручик, — уселся у окна Михаил Иванович.

Рубанов–старший расположился напротив.

— Представляешь, Максим Акимович, сейчас даже среди офицеров либералы появились, — укоризненно покачал головой, разливая по рюмкам коньяк. — Относятся к воинскому мундиру с пренебрежением, и называют — рабочей одеждой, — выпил и грустно закусил кусочком шоколада. — Я им ответил письменно: «Господам, которые щеголяют своей прогрессивностью, кажется, что мундир есть не более, как рабочий костюм. Да. Рабочий. Но работа наша — особенная. Ведь, чтобы её сделать, нужно жертвовать жизнью»… Запомните, юноша, — ласково глянул на Акима. — Честь мундира — не простое понятие…

Отпустив адьютантов отдыхать, генералы с азартом принялись за карты. На этот раз Драгомиров проигрался в пух и прах, вплоть до булавы, и, чтоб поднять настроение, от карт перешёл к анекдотам:

— Однажды император Александр Первый прогуливался по бульвару под дождём, что не помешало собраться дамам, дабы полюбоваться монархом. «Пожалуйста, поднимите зонтики, мадам, не мочитесь», — сказал государь. — «Для вашего величества мы готовы и помочиться», — ответили дамы, — закатился смехом Драгомиров. — Уверен, среди них была и та мегера, что недавно назвала меня пьяницей, — запил анекдот коньячком.

Рубанов от души поддержал его. Отсмеявшись, и вытерев платком глаза, произнёс:

— Да-а. Генералы любят по–доброму пошутить над императором, за которого без раздумий отдадут жизнь… Вот один из моих любимых анекдотов: Купчиха Семижопова…

— Какая? — вытаращил глаза Драгомиров.

— Семижопова, — уточнил Рубанов. — … Написала на высочайшее имя прошение об изменении фамилии. Николай, — кивнул в сторону четвёртого вагона, — наложил резолюцию: «Хватит и пяти!», — забеспокоился, глядя, как Драгомиров хватает ртом воздух.

Но потом старый генерал испустил такой вопль восторга, и поднял такой гогот, что Максим Акимович поспешил налить ему рюмку коньяку, чтоб немного успокоить развеселившегося генерала от инфантерии.

В 10 часов 50 минут утра поезд подошёл к платформе Николаевского вокзала.

Вышколенный конвой выскочил из первого вагона и занял места у вагона их величеств.

К царскому поезду подали экипажи, и кортеж направился в Кремль.

Возле Иверской часовни процессия остановилась и царь с царицей, под восторженные крики народа, с чувством приложились к кресту и чудотворной иконе Иверской Богоматери.

Вечером, оставив дочерей отдыхать, венценосные гости навестили генерал–губернатора с супругой.

Младшая сестра, забыв, что она царица, бросилась на шею старшей, пока дядя обнимал племянника.

Акима к великому князю Сергею не пригласили и он, трепеща сердцем, решил навестить Натали.

На этот раз швейцар безропотно пропустил его, но дома оказался один лишь подполковник Кусков.

— Проходи, проходи дружище, — сердечно обнял Рубанова. — Возмужал на офицерских харчах, — рассмеялся Дмитрий Николаевич, хлопая Акима по плечу. — Зинаида Александровна и все Бутенёвы уехали на воды. Константин Александрович очень уж плох, — усадил подпоручика на диван. — Сейчас насчёт ужина распоряжусь, — покинул его.

До глубокой ночи бывшие юнкер и ротный командир, за бутылкой вина вспоминали Павловское училище и его питомцев.

Император с императрицей, скромно поужинав, вместе с великим князем Сергеем и его супругой, в домовой церкви, присутствовали на всенощном бдении.

Днём, уже вместе с дочерьми, отстояли службу в кремлёвском Успенском соборе, а затем посетили святые места Кремля: Чудов монастырь, Алексеевскую церковь и Архангельский собор.

Каждый день Страстной недели Николай и Александра посещали храмы и молились.

Молились за себя и за Святую Русь.

Большинство сановников, с трудом сдерживая иронию, обсуждали посещение царской четой московских церквей и соборов.

— Как им не надоест… За неделю побывали в церкви Рождества Богородицы, что на Сенях, в Воздвиженском храме, в Благовещенском соборе, в церкви святых Константина и Елены, в соборе Спаса на Бору, — загибал пальцы, сидя в гостиной известной светской львицы, один из высших чиновников государства.

Лишь московский генерал–губернатор с супругой, по велению сердца сопровождали венценосных родственников, вместе с ними посещая церковные службы.

Простые москвичи, давно забыв о Ходынке, шумно приветствовали царя и царицу, где бы они ни появлялись.

В ночь на Великую Субботу Романовы отстояли службу в Большом Успенском соборе.

Празднование Пасхальной утрени, по замыслу великого князя Сергея, было устроено в Большом Кремлевском дворце.

К удивлению Николая, его супруга забыла об усталости, ревностно молясь и кланяясь древним православным иконам, и на заутрене была свежа и бодра, любуясь сказочным парадным залом и вспоминая древние московские церкви.

«Москва теплее, чем Петербург, — констатировала она, — и люди здесь добрее и проще… Как славно было бы вновь перенести столицу в Москву», — слушала, как генерал–губернатор в нарядной парадной форме докладывал царю:

— В Екатерининском зале собрались министры, сенаторы, придворные чины, придворные дамы и фрейлины, а так же кавалерственные дамы ордена святой великомученицы Екатерины. Для военных отведён Андреевский зал. Высшие чиновники административных и судебных учреждений, московские дворяне и представители земства, собрались в Георгиевском зале. Представители именитого купечества — во Владимирском зале. И, вспоминая исторический бал в Петербурге, в Александровском зале велел собрать городских дам в русских платьях и с кокошниками на головах. Сейчас начнётся Православная московская и всея Руси Пасха, — услышал колокольный благовест и перекрестился генерал–губернатор.

По всей необъятной России трезвонили колокола и славили Иисуса Христа православные.

Горожане и сельские жители разговлялись заранее припасёнными яствами.

Офицеры и солдаты, в большинстве своём, были отпущены в отпуска и тоже славили Святое Воскресение…

____________________________________________

Большую часть кишинёвского гарнизона на Пасху, отпустили в увольнения. В казармах несли службу лишь дежурные и дневальные, не считая малой толики солдат, оставленных без отпусков за нарушения.

Во время Крёстного хода у одной из церквей, группа евреев, покатываясь от смеха, тыкала пальцами в нёсших хоругви и иконы священников.

— Отец святой, — юродствовал Гад Бобинчик, — свининки–то уже откушали? — завистливо пощелоктил языком, и плюнул в идущую за священником толпу прихожан.

Стоящий рядом с ним Хаим швырнул грязью в икону:

— Вот вам, свиноеды, — заорал он.

— Чёртовы иудеи, — закричал один из молдаван. — Христа продали за тридцать сребреников, и нас хотите продать…

— Бей жидо–о–в! — заорали в толпе, но батюшка успокоил мирян.

— Христос Воскресе! — воскликнул он.

— Воистину Воскресе, — начал успокаиваться народ.