Когда всё кончилось - Давид Бергельсон

А вдали сверкает залитый светом раскинувшийся на холмах город, мигает несчетными огоньками своими, то одиноко мерцающими, то свивающимися в гирлянды, и издалека доносится его вечерний гул; гул этот становится внятнее каждый раз, когда трамвай останавливается, и кажется издали похожим на кваканье огромного хора лягушек, напоминая Миреле о той далекой и тихой улице, где, наверное, ждет ее давно Натан Геллер.

Освещенный еще до наступления вечера трамвайный вагон всегда переполнен; пассажиры сидят спокойно и молча на своих местах. Каждый считает долгом делать вид, что не замечает соседа; у большинства забавно-хмурые лица плохо выспавшихся людей.

Миреле действительно нет дела до всех этих людей, но как-то так выходило, что почти всегда где-нибудь в углу позади нее оказывались двое-трое солидных домовладельцев из предместья, которые принимались перешептываться, наклоняясь друг к другу:

— Кажется, невестка Якова-Иосифа Зайденовского?

Им приходилось слышать, что у Зайденовских такая невестка, по которой очень вздыхают молодые люди, и теперь хотелось посмотреть на нее собственными глазами.

— Столько о ней толкуют. Любопытно поглядеть, что людям нравится.

Однажды случилось, что загляделся на Миреле офицер, сидевший с женой напротив: быть может, вспомнилась ему первая любовь его и ошибкой стала казаться женитьба. Миреле, инстинктивно почувствовав на себе его взгляд, подняла на него прекрасные скорбные глаза, глубокие и синие, глядящие с такой тоской из-под черных ресниц, что нетрудно в них было прочесть повесть о неудавшейся жизни. Оба, офицер и Миреле, покраснели; а она вдруг почувствовала неудобство от чересчур туго стянутого корсета, поднялась и вышла на площадку.

Когда она сходила с трамвая в самом начале широкой и шумной главной улицы города, всюду горели ослепительно белым светом электрические фонари, и свет их, сливаясь с белесоватыми сумерками, казался каким-то праздничным. Казалось, неведомое торжество свершалось там, вдали, в глубине прямой, как стрела, улицы, и оттуда, из волшебного царства, подвигался навстречу Миреле венчальный балдахин с несчетными свечами, и множество музыкантов били в нестройно звучащие барабаны.

Напротив, по широкому правому тротуару сновали молодые франты, заглядывая в глаза женщинам, фланировали нарядно одетые дамы, жаждущие изменить мужьям и не знающие, как это осуществить, и целые своры новоиспеченных студентов и курсисток устремлялись куда-то с озабоченным видом, словно там, в другом месте, их ждало какое-то неотложное и важное дело.

Главную улицу пересекала другая, с широким бульваром посередине; здесь жила Ида Шполянская; но Миреле проходила мимо. Навстречу ей шли толпы празднично одетых людей в темном — и все они были ей чужды.

Мало-помалу улица становилась тише, прохожие попадались реже; Миреле сворачивала влево в тихий, тонущий в садах переулок. А там дальше было еще безлюднее, еще гуще сады, и горели уже простые тусклые керосиновые фонари; здесь возле одного фонаря ждал ее уже давно Натан Геллер, в нетерпении выходивший обычно ей навстречу.

Он опасался, что она сегодня совсем не придет, и был близок к помешательству. Ему казалось, что ей холодно; он был счастлив, когда Миреле, наконец, позволила ему снять с себя широкое осеннее пальто и накинуть ей на плечи; и, обнимая под пальто ее талию, талию молодой женушки Шмулика Зайденовского, он чувствовал, что рука у него дрожит. Он говорил, что волосы ее пахнут не духами — у них свой, особый аромат… И вся она — такая холеная, нежная… Он ведь помнит ее еще с тех пор, когда она жила в своем родном захолустье…

А она молчала, думая, что ведь все это ненадолго — и влечение ее к нему, и их постоянные встречи…

Взгляд ее упал на двух хорошо одетых девушек, шедших навстречу. Это были, судя по виду, столичные барышни, обратившие внимание на красивого юношу; они с улыбкой взглянули на Геллера и, пройдя несколько шагов, опять обернулись и улыбнулись ему. А она не слушала Геллера, болтавшего о себе и о своей газете, и думала неотрывно, что эти свиданья с Геллером, в сущности, не имеют никакого смысла.

Это под стать тем столичным барышням, что сейчас прошли мимо, но не ей, Миреле Гурвиц. Ведь она когда-то сама велела ему уйти. Ей нужно было тогда иное; и уже смутно начинала она сознавать, что нужно ей; а теперь оглушил ее шум большого города, куда она недавно попала, и скоро станет он ей необходим, этот шум… наверное, станет необходим…

Глава вторая

С каждым днем она все ближе узнавала Натана Геллера. Он был тот же, что и прежде — мало развитой, пустоголовый малый, со всеми повадками столичного отчисленного гимназиста.

Миреле так мало интересовали бесконечные рассказы его о том, что четыре месяца назад он сделался женихом богатой болезненной девушки-сироты и теперь намерен порвать со своей невестой.

Однажды вечером он стал настаивать на том, чтоб она развелась со Шмуликом и вышла за него, Натана Геллера: он теперь рассчитывает на большие доходы от газеты и пользуется уважением в обществе.

Ей противны были эти разговоры. А он обижался, видя, что она не слушает его и думает о чем-то другом:

— Право, Миреле, ты одна только обо мне такого плохого мнения!

Она ничего не ответила, но как-то странно на него взглянула и перестала ходить по вечерам на тихую, утопающую в зелени улицу.

Снова просиживала она целые дни на каменных ступеньках своего крылечка, скучая и думая о том, что в последнее время она уж очень опустилась и что необходимо этому положить конец.

Еще до замужества она смутно чувствовала истинный свой путь, а за Шмулика вышла только до поры до времени.

Надо было что-нибудь предпринять, чтобы выйти из этого положения; но она не знала, как это сделать.

Тяжело было на душе.

Вдобавок и дни стояли пасмурные, осенние, унылые; покрытое тучами небо беззвучно висело над пустынной, песчаной окраиной предместья; и по вечерам неизменный скрип калитки в железной решетке, что вокруг дома свекра, казалось, будил сонных прохожих.

«Не торопитесь, — звучало в этом скрипе, — нужно ведь всем собраться и поразмыслить, что делать девушке, которая росла балованной дочуркой в доме Гедальи Гурвица, и уже начинала кое-что понимать, и замуж вышла только для виду, до поры до времени…»

Однажды, в субботний день, пришло письмо от Геллера. Он писал, что любит ее, что жизнь без нее пуста; его невеста, узнав о любви его к Миреле, неожиданно, еще во вторник, уехала в Лодзь к брату, намереваясь там искать жениха; что нынче суббота, и в то время, как у нее, Миреле, дома муж и веселые гости, он, как всегда, бродит один вечером по тихой улице, проклиная свою постылую комнату, изнывая от тоски и думая: «А может быть… может быть, все-таки ее еще потянет ко мне, и она вернется…»

Она лежала на кушетке, закинув руки за голову и глядя вверх, а рядом валялось недочитанное письмо.

Вся эта история с Геллером — мальчишкой без положения, живущим где-то в меблированной комнатушке в центре города, казалась ей нелепой и скучной. Она представляла себе, как он стоит теперь уныло на широкой, тихой улице возле запертой еврейской лавчонки, и на душе у него уныло, и постыла меблированная комнатка, где ему совсем не сидится, и дивилась самой себе: «Как могла я каждый вечер ходить к этому человеку на свидания?»

В эту субботу Шмулик снова проспал, сняв пиджак, все время от обеда до вечера в маленьком своем кабинетике, и снова в сумерки будил его, щекоча, какой-то подросток из родни:

— Шмулик, открой глаза! Шмулик, винокуренный завод горит!

Миреле не выносила этих молодых людей из родни, и ни разу за все время не удостоила их словечком. Теперь, проходя мимо открытых дверей кабинета, она сделала вид, что никого не замечает. Но Шмулик уже лежал на кушетке с открытыми глазами. Он потянулся всем своим отяжелевшим от долгого сна телом и ласково, добродушно улыбнулся ей:

— Миреле, пойдем к папе, хорошо?

Она прошла прямо в столовую, не оборачиваясь. Несколько недель тому назад на его предложение пойти вместе к родителям она ответила: «Найдешь туда дорогу и без меня». Теперь ее сердило, что он так скоро позабыл давешний ее ответ и надоедает своими приставаньями.

Вскоре после того, как Шмулик отправился с отцом на вечернюю молитву, в столовую внезапно донесся резкий звук звонка с парадного хода: кто то стремительно ворвался в переднюю, и посыпались быстрые вопросы:

— Нет дома? А когда вернется? Пошел на ужин к отцу?

Это был племянник Шмулика по прозвищу «Мончик большой», принарядившийся ради субботы и выглядевший франтом в новом с иголочки сером костюме и лаковых ботинках. У него было подвижное лицо типичного купчика и суетливые манеры заправского столичного жителя; он явился сюда из центра города и торопился обратно — не то к своим сомнительным аферам, не то к новому занимательному ночному похождению. Большие, беспокойные черные глаза блестели сегодня более обычного. Он снял шляпу, подсел к Миреле и завел с ней разговор; она была новым членом семьи, и ему хотелось поближе с ней сойтись: он стал рассказывать о своем отношении к Шмулику, о меламеде из Литвы, который занимался с ними в доме дяди Якова-Иосифа, когда они оба были еще детьми; о голубях, которых они в ту пору держали в флигельке, где живет теперь Миреле с мужем.