Когда всё кончилось - Давид Бергельсон

Глава первая

— Шмулик, ступай прочь!

Он стоял над нею, полуоткрыв рот, ухмыляясь и ковыряя в зубах после еды. А на дворе уже ждала запряженная бричка: через три часа он должен быть на винокуренном заводе отца.

Он отошел наконец от кушетки, на которой лежала Миреле, и озабоченно сплюнул у дверей, готовясь солгать ей; нерешительно процедил он сквозь зубы:

— В пятницу, Миреле, в пятницу…

Это значило, что в пятницу утром он должен вернуться с завода. Надо было еще заехать в город и спросить, почему не присылают больших стенных часов.

Ложь оказалась напрасной: его речи нисколько не интересовали Миреле и вызывали в ней только отвращение. Ей противно было теперь смотреть на Шмулика: его две недели нестриженная рыжеватая бородка и вся опустившаяся фигура напоминали ей, что месяц тому назад она отдалась ему без тени влечения и страсти, что он, Шмулик, добился от нее всего, чего хотел, и оттого стал как-то спокойнее, неряшливее и противнее. Накануне была суббота, и он после обеда завалился спать без пиджака и проспал так до вечера на кушетке в маленьком четырехугольном кабинетике. Какой-то юнец из материной родни в сумерках забрался в кабинет и принялся щекотать и будить его, а он свернулся в клубок и стал просить:

— Ах, перестань… не щекочи… ведь я уже старый человек…

А она-то думала раньше, что вышла замуж только для виду и накануне свадьбы заключила с ним уговор: «Жить как муж с женой они не будут — на это пусть не надеется».

И столько ведь есть таких, как она, девушек-невест, которые сами не знают, чего хотят, думают, что замуж можно выйти только для виду, до поры до времени, и заключают такие же наивные уговоры с ничтожными своими женихами.

Наконец застучали колеса отъезжающей брички Шмулика, и как-то легче стало на душе при мысли, что он уехал на целую неделю. А потом унылая тишина воцарилась во всех четырех наново обставленных комнатах, и слышно было, как служанка моет в кухне посуду: тарелки ударялись друг о дружку с глухим плачущим звуком, словно им было больно.

Без всякой цели вышла она в свой большой, наполовину раскопанный, наполовину выжженный солнцем сад, остановилась и стала глядеть по сторонам.

Все пожелтело, высохло; пахло поздним летом; давно обобранные вишневые деревья, тянущиеся от ее флигелька до большого выкрашенного в белую краску дома свекра, уныло шептались, предчувствуя наступление непогоды, близость холодного сентября. А потом в отдаленном углу, в открытое окно выходящей в сад стеклянной веранды дома Зайденовских высунулась голова свекрови.

— Миреле! — послышалось оттуда. — Где мои полфунта чаю? Одолжила у меня полфунта чаю, а отдать считаешь, кажется, лишним?

Ей, богачихе, у которой денег куры не клюют, не жаль было, разумеется, что пропадет полфунта чаю, но ее сердила забывчивость Миреле, и она считала своим долгом сделать ей выговор:

— Замужняя женщина должна помнить раз навсегда: когда одалживают, надо вовремя отдавать.

Миреле не отвечала. Свекровь была ей противна. Она свернула к своему флигельку и уселась на ступеньках крыльца.

Извозчик, понукая застоявшуюся лошадь, протрусил по направлению к длинному цепному мосту, за которым лежит большой город с полумиллионным населением, озабоченно снующим по улицам и круглые сутки наполняющим воздух однообразным будничным гулом. А она все сидела на ступеньках и глядела вслед извозчику: «Что бы такое теперь предпринять?»

С окраины пустынного предместья донесся снова стук колес по мощеной мостовой. И казалось: то не колеса стучали, но какой-то сухо-отчетливый голос твердил над ее ухом: «Завтра будет то же самое… Послезавтра то же самое…»

А напротив старый петух важно расхаживал по каменному, местами разрушенному забору пустынного монастырского двора и орал во все горло: ку-ка-ре-ку…

И снова было тихо… Застыли, словно погруженные в унылые, покаянные размышления, все дома на песчаной окраине предместья — и убогие, и пышные. Не видать было кругом ни живой души, а в голове бродили мысли о том, что произошло в начале лета, два месяца тому назад… Были здесь реб Гедалья и Гитл; провели в доме свекра Миреле шумную «веселую субботу» и чувствовали себя мучительно неловко, оттого что породнились с богачами и не в состоянии были ничем перед ними блеснуть; они все время держались в стороне и о чем-то шептались друг с другом, или сидели, как чужие, среди множества богатых гостей из города, съехавшихся в субботу вечером в заново отделанный флигелек Шмулика и Миреле; а потом уехали потихоньку, затаив горечь, словно дальние бедные родственники.

Теперь все это уже так далеко: и сами старики со своим убитым видом, и пустынный их городок, и крылечко с постоянно запертой парадной дверью. И когда Миреле вспоминает о родителях, в ее воображении упорно встает одна и та же картина: тихо подремывают они там у себя после обеда, и в соседних комнатах не слышно ни звука, и самые стены скучают и думают: «вот уже выдали замуж Миреле, вот уже выдали…»

А она уже жена Шмулика и часто навещает родственницу мужа Иду Шполянскую, известную всему городу легкомысленную дамочку, которая изменяет мужу, все время где-то разъезжающему. Не раз была она уже и в центре города и встречала там Натана Геллера, который задумал издавать здесь, в большом городе, копеечную газету Впервые увидела она его поздним вечером, возвращаясь домой от Иды по центральной улице. Он стоял, обернувшись к ней спиной, в новом широком осеннем пальто, на пустынном перекрестке возле высокого мигавшего электрического фонаря и беседовал с солидным пожилым господином нееврейского типа о своем давно лелеемом плане:

— Видите ли, первый номер должен выйти не позже пятнадцатого.

Миреле была смущена и не помнит, как случилось, что вдруг близко от нее очутилось его продолговатое, матово-смуглое, свежевыбритое, безусое лицо, лицо жгучего брюнета румынского типа.

— Наконец-то, — сказал он взволнованно, стоя возле нее, — наконец-то довелось нам еще раз встретиться.

Сердце ее забилось часто и неровно. То, что он сказал, показалось ей неуместным, и сразу подумалось: «Однако он не поумнел с тех пор».

Но от него тотчас повеяло запахом далеких весенних вечеров в родном городке, запахом влажной травы на том зеленом бугорке за крестьянскими хатами, где засиживались они, бывало, до поздней ночи. И ей стало сниться по ночам, что она на два года моложе и любит его, Натана. И когда она просыпалась, какая-то сила влекла ее в шумный центр города, и оттуда — на тихую, утопающую в садах, улицу, где должен был вечером ждать ее Натан Геллер.

Днем думалось, что влечение ее просто глупо. Сидя на ступеньках крыльца и глядя на пустынную окраину предместья, она вспоминала, что когда-то сумела переломить себя и велела Натану уехать; но это было в те дни, когда она на что-то надеялась, а теперь жизнь ее пуста, и она уже отдалась Шмулику и навеки покинула родительский дом.

А вечером становилось еще тоскливей. Тяжелым туманом опутаны и мысли, и чувства после прожитого дня, и думается, что есть же где-то на свете счастливые люди. Слева, там, где кончалась железная решетка, тянущаяся вокруг дома свекра, почти всегда в одно и то же время раздавался стук отпираемой калитки: это выходила на улицу разряженная младшая сестра Шмулика Рика, рослая девятнадцатилетняя девушка, прошлым летом окончившая гимназию; она выглядела старше своих лет, распространяла вокруг себя какую-то атмосферу не то усталости, не то равнодушия и в своей прическе и большой шляпе чуть-чуть набок являла собой настоящий тип столичной барышни. Тяжело ступая, подходила она к Миреле в своем новом модном платье, закованная, точно в броню, в узкий длинный корсет, и сообщала Миреле, что собирается в город:

— Не нужно ли тебе там что-нибудь?

Миреле, глядя на девушку снизу вверх, наблюдала за ней: рослая, стройная, с матово-смуглым лицом и матово-темными глазами; большей частью молчит и не хочет слышать о женихах, которых ей сватают. Может казаться, что она не глупа и молчит лишь потому, что ей лень сказать что-нибудь путное; но, в сущности, она так же тупоголова, как и ее мать, и мысли с трудом рождаются в ее мозгу. Миреле почему-то кажется, что девушка что-то знает о Натане Геллере и не сегодня-завтра расскажет родителям.

При одной этой мысли сердце Миреле сжималось и холодело. Она глядела вслед удалявшейся Рике, пока стройная фигура ее не скрывалась из глаз, а потом уходила в спальню и медленно там переодевалась. Одевшись, направлялась она к остановке, где то и дело раздавались звонки прибывающих трамваев, и садилась в ярко освещенный вагон, громыхавший по ведущему в город длинному железному мосту.

Тихий, темный сентябрьский вечер; безлунное небо усеяно мириадами звезд. Внизу, по широкой глади могучей реки скользят отдохнувшие, слабо освещенные пароходики. Они останавливаются, дают свисток, отчаливают и без слов рассказывают о пассажирах, которых привезли днем в город: наверное, люди эти выспались и теперь разбрелись по театрам, клубам, городским садам.