О чем молчат мужчины… когда ты рядом - Армандо Перес

– Там было написано, что я выбираю день и график сеансов, в каком виде и в каких позах ты должна позировать, – цитирую я по памяти. – Я специально перечитал договор сегодня утром, словно предчувствовал, что ты начнешь капризничать.

Не находя аргументов, Ева судорожно ловит воздух ртом. Она явно не желает уступать.

– Или я должен понимать это как то, что ты хочешь разорвать наш договор? – Я смотрю на нее отстраненно и спокойно, будто общаюсь с напуганным зверьком. – Хочешь разорвать его, Ева? – спрашиваю я чуть слышно. – Ты вольна сделать это.

Она бросает на меня испепеляющий взор, и я вижу, что она вот-вот сбежит. Воздух между нами дрожит, на кону два возможных решения и два возможных исхода этой встречи. Я почти физически ощущаю смятение, которое окутывает ее словно облако пара. Нет, она не перебирает варианты. Она мечется между верностью слову, что исповедовала всю жизнь, и сильным манком чего-то неведомого ею до сей поры. Она не может согласиться, но хочет согласиться.

Поэтому убеждает себя, что должна согласиться.

– Но если я разорву договор, ты выбросишь на улицу Лаки, – говорит она.

– Нет, я не выброшу Да Винчи на улицу. Я верну его тебе. Я также подарю тебе эту клетку. И гамак тоже, – отвечаю я шутливым тоном и вижу, как она едва заметно расслабляется.

– И куда я дену эту клетку? – спрашивает она с коротким смешком. – Она займет всю мою гостиную…

Повисает тишина. Она снова смущенно глядит на меня.

В комнате ни звука, и на мгновение мне кажется, что она ушла.

Или прекратила дышать.

Но тут слышится слабый звук расстегиваемой «молнии».

Я улыбаюсь ей.

– Ну, давай, это же не конец света. Позировать обнаженной – нормальное дело. Уже много веков даже самые респектабельные дамы не чурались этого занятия, – успокаиваю ее я, стараясь не думать о тысячах моделей в истории живописи, которых даже с натяжкой трудно было назвать респектабельными дамами. Дух монпарнасской Кики, да прости меня за мое вранье. Оно исключительно для пользы дела.

– А я не могла бы позировать… ну, не знаю… в нижнем белье? – пытается поторговаться она.

Но я не из тех, с кем можно торговаться в этом вопросе.

– Хочешь, я предоставлю тебе альтернативу?

Вижу надежду на ее лице. Напрасную.

– Вместо набросков с обнаженного тела мы сделаем просто эротический рисунок. Ты приспускаешь джинсы и трусики и задираешь майку, а я рисую только то, что открыто.

– Только?! – взрывается она возмущением. – Но это намного хуже, чем быть голой!

Она права.

Я молча наблюдаю, как она судорожно мечется между предложенными вариантами, а затем, решительно ставя точку ее колебаниям, командую:

– Все, хватит терять время. Раздевайся смелее. И иди туда.

Я показываю ей на диван у стены и, отворачиваясь от нее, отхожу к столу. Спиной ощущаю ее растерянность, но не оборачиваюсь. Спокойно беру картонную подложку, лист бумаги, прикрепляю его под зажим, выбираю мягкий уголь.

В комнате ни звука, и на мгновение мне кажется, что она ушла. Или прекратила дышать. Но тут слышится слабый звук расстегиваемой «молнии».

Шорох. Сухой звук падающих на пол джинсов.

Глава 13

– Ложись на диван, – произношу я, стараясь говорить ровным тоном.

У меня много недостатков, но я профессионал. Когда я рисую – я рисую и не прикасаюсь к женщине, которая позирует мне, даже пальцем. Идеальная дистанция – два метра, ее-то я и соблюдаю сейчас, стоя перед столом, в то время как она в смущении смотрит на диван.

Видно, что решиться на все это ей было невыносимо тяжело.

Когда она, минуя меня, идет к дивану, я слышу ее запах. Легкий и сладкий, как от розового бутона, и свежий, как от скошенной травы. Это запрещенный удар.

Запах у Евы правильный, в самую точку. В ней все в гармонии. Я смотрю на ее пропорциональную фигурку с точеными лодыжками, на крепкие ягодицы, отмечаю контраст между немного широковатыми бедрами и тонкой талией, на красивый изгиб спины, узкие круглые плечи, длинную шею, на которую ниспадают локоны, в угасающем свете весеннего вечера они снова каштановые, но с ярким медовым отливом.

Она красива чем-то, чего я еще не в состоянии определить. Это я-то, перерисовавший стольких женщин. В чем своеобразие этого тела, в чем его тонкая гармония?

Солнце садится за нашим неухоженным садиком и за стройкой. Надо торопиться, еще немного, и придется зажечь свет. Она все еще стоит, глядя на диван.

– Ну что ты? Ложись.

– Здесь не очень грязно? – В ее обращенном на меня взоре неуверенность.

– Нет, – отвечаю я. – Не грязно.

Ну, если только совсем немного.

– Давай ложись или ты хочешь остаться тут на всю ночь?

Это ее убеждает. Она садится на диван и смотрит на меня.

– Ложиться как?

– Как хочешь.

Она ложится на спину, вытягивая руки вдоль тела. Поза трупа. Это вызывает у меня улыбку. Она и выглядит окоченелой, будто ее только что вынули из ящика морга.

– Повернись на бок и смотри на книжный шкаф, а не на стену, – командую я.

Я хотел бы подойти к ней ближе и сам уложить ее в нужную позу. И сделал бы это без сомнения в другой ситуации. Но, как я сказал, не в моих привычках притрагиваться к модели, когда она позирует. В данном случае, думаю, это было бы еще… непродуктивно.

– А теперь упри локоть в подлокотник, а голову положи на руку.

Она подчиняется. Не то чтобы эта поза была чем-то интересна для меня, но она привычная и, следовательно, внушит ей доверие. Она ведь никогда не позировала, и я должен дать ей время прийти в себя.

Пока же у нее негнущиеся, сжатые как две палки ноги, стиснутые колени, правая рука подпирает голову, левая прижата к бедру, шея напряжена. В таком состоянии можно делать только рисунки сухожилий.

Когда она, минуя меня, идет к дивану, я слышу ее запах. Легкий и сладкий, как от розового бутона, и свежий, как от скошенной травы. Это запрещенный удар.

Я молча начинаю работать. Сдергиваю лист, вставляю вместо него другой. Отхожу. Меняю уголь на карандаш. Сосредотачиваюсь на ее линиях, пытаюсь уловить их особенности даже в такой нелепой и неудобной позе. Главное придет потом. Пока же займемся формой.

Беру следующий лист. Работаю над деталями. Изящные ступни с длинными пальцами, изгиб кисти, лежащей на бедре, нежная дуга подмышки в пространстве между подлокотником и подушкой, вмятина от локтя, упирающегося в бок.

Она красива чем-то, чего я еще не в состоянии определить. Это я-то, перерисовавший стольких женщин. В чем своеобразие этого тела, в чем его тонкая гармония? Мне никак не удается уловить это. Возможно, еще слишком рано. Я могу схватить лишь детали, фрагменты изящества, упархивающие, словно бабочки. Почти все, что я рисую, бесполезно, но я не позволяю себе думать об этом. Глядя на нее, я полностью концентрируюсь на работе, мои руки летают по бумаге, то и дело меняют инструменты, перебирают возможные вариации.