Санькя - Захар Прилепин

Так никто в небе и не появился.

— У меня даже показания его есть, — похвастался Серый.

Сашу внезапно озарило.

— А поедемте, посмотрим? — попросил он, почувствовав, что говорит с трудом, и слова у него едва получаются, и рот хлюпает смешно, и язык отчего-то попадает в дырку, хотя там, кажется, недавно был зуб. — Если есть, я тоже начну давать показания.

— Так ты знаешь чего-то?

— Не знаю… но если Костенко агент ЦРУ… я все подпишу. — Саша старался говорить быстро, но все сказанное получилось так, будто молотком ударили по гнилому ореху. Острые осколки… и обломок зуба Царапает язык… И вдохнуть хорошо никак не получается.

— Никуда мы не поедем, друг, — неожиданно вступил Паленый. — Должен на слово поверить дяде. Мы не такси — тебя по городу возить. Говори короче, и поедешь посмотришь. Всю ночь будешь читать.

Саше до сих пор казалось, что Серый тут главный, но Паленый, оказывается, мог на своем настоять. И обращение «друг» в его устах звучало как угроза. Хуже, чем «мудило».

Все-таки Саша еще раз к Серому обратился:

— Поехали, посмотрим?

Серый махнул рукой устало. Поднялся и к машине побрел.

— Дурака валяешь? — спросил Паленый у Саши. — Привезем тебя, и все заново? Давай, рассказывай. Мы даже ничего документировать не будем. И ничего не скажем никому. Договорились?

— Договорились, — зачем-то повторил, а не ответил ему Саша. И замолчал.

Во рту много слюны накопилось, но сплюнуть ее не было сил. Он чуть повернул больную голову и спустил слюну прямо по щеке. Она текла криво, пробивая дорожку меж потеков засохшей крови.

Несколько секунд молчали.

— И? — спросил Паленый.

Саша даже не повел глазами, усталый донельзя.

Паленый что-то начал орать, заводя себя, и завелся быстро. Немного попинал лежащего на земле Сашку. Потом его решили поднять, но стоял он плохо — ногу таки ему сломали, кажется. Саша пару раз упал.

С него снова сняли наручники — только для того, чтобы ловко пристегнуть к дереву. Спиной Саша чувствовал кору, и руки были вывернуты неестественно — их едва хватило, чтобы охватить весь ствол…

Его изогнуло всего от нелепой позы, и он смотрел вниз, на ноги свои. Силился поднять башку, чтоб увидеть всех этих уродов, и едва получилось: приметил только багажник машины, на которой они поставили бутылку вина и закусь какую-то примитивную.

Пили уже, кажется.

На Саше порвали рубаху. Пообещали, что сейчас будут бить в солнечное сплетение. Без рубахи очень хорошо видно, куда бить.

Саша даже перестал различать голоса.

Ударили. Задохнулся. Ударили. В голове разлили несколько масляных красок, обильных и вонючих. Вырвало желчью, по лицу стекло.

«Яна — солнечное сплетение…» — вспомнил Саша откуда-то, и это показалось таким жутким бредом, потому что нет ни любви, ни нежности, а только — больно и больно.

Кричали, поднимали за скулы голову его, размахивали перед лицом бутылкой.

«Выпили уже…» — подумал Саша, удивляясь, что ему так больно, а он все еще фиксирует глупые, ненужные детали.

«Ад — это когда уже нельзя терпеть, а умереть — еще не дают», — подумал Саша.

Ударили бутылкой по дереву, к которому был пристегнут Саша, бутылка разбилась. Начали размахивать перед лицом «розочкой».

Зачем-то расстегнули ремень, потянули джинсы вниз. Саша стоял голый, со спущенными штанами, нелепый и жалкий, как всякий голый и беззащитный мужчина.

— Даже Христа не раздевали, гады вы, — сказал Саша и почувствовал, что плачет.

— Христос, блядь, отыскался, — сказал кто-то и ударил несильно и неглубоко «розочкой» Сашу под правый сосок. Кровь потекла мягко, суетливыми струйками.

— Эй, хорош, — сказал кто-то ударившему. — А то, правда, его закапывать придется.

«Меня не убьют», — понял Саша, но было уже все равно.

— Да ладно, я аккуратно, — сказал ударивший, но отошел, поглядывая Саше на грудь.

Подумалось, что больше не тронут, но ошибся.

Опять подошел Серый, что-то говорил, Саша пускал длинную слюну, она раскачивалась. Глядел на кровавые узоры на животе.

Отстегнули от дерева, упал на землю. Уже без наручников…

Били… как будто это уже было… по голове… и куда-то еще — в те органы, которые поставляют воздух. Взлетала офицерская, длинная дубинка. Падала со свистом.

Точно — это уже было… Воздуха не стало, но отчего-то его было достаточно внутри тела — настолько много, что можно было не дышать ртом. Били с оттягом, в жестком, все убыстряющемся ритме, и он сам подставлялся под удары, стремился им навстречу всем телом. Принимал унижение легко, чувствуя, что хочется закричать, но нет голоса. И не надо.

Было, это было, да.

И сводит ноги. Бейте в ноги, просил он, их сводит. Казалось, что чем сильнее будут бить, тем скорее отпустит боль мышцы, скручивающиеся в жесткие жгуты. И мышцы расслабятся.

Откуда-то, всего на секунду, вновь пришло острое и болезненное зрение. Увидел: подпрыгивающие подбородки, влажные от пота, тяжелые.

Новый удар вывел его из сознания, и он догадался, зачем его били: едва он утерял связь с рассудком, его начали фотографировать — несколько фотографов сразу, невидимых за вспышками их аппаратов. Эти вспышки три или четыре раза остро, болезненно выхватывали его из засасывающего, черного, огромного. Каждая вспышка озаряла его расширенные зрачки и раскрытый красный рот, в котором клубился и путался, вырываясь наружу, крик. Им явно хотелось зафиксировать момент его гибели. Но последние вспышки показались слабыми, размытыми, словно его фотографировали из тумана…

И все пропало.

Глава восьмая

Или только началось?

Он пришел в себя поздно вечером. Может, час спустя, может, два. Под животом было сыро.

Сначала подумал: «Я не умер».

Потом подумал: «И не умру».

Вспомнил: «А зачем они меня фотографировали?»

И понял вдруг: никто его не фотографировал. Показалось.

Попытался встать. Руки, как ни странно, работали. Но подняться не вышло.

— А что же у нас не работает? — Саша стал разговаривать с собой вслух, бурча негромко и, как ему казалось, — добродушно.

Дико болела кровоточащая грудь, чуть ниже соска. И ногу, кажется, да, все-таки сломали. И с макушки что-то подтекало на лоб.

Встать не получилось.

Саша пополз.

Сразу понял, что ползет без штанов. Но их не сняли, — они были приспущены, мешали.

Попытался согнуться, прихватить ремень, потянуть на себя — чуть не выпал из сознания от боли.

Отдохнул и стал выкручиваться медленно, тихо, по миллиметру, чтоб хоть одним пальцем дотянуться до джинсов.

Не получалось. Егозил ногами, пытаясь ткань натянуть, стонал.

Понял, наконец, что если сгибаться не вправо, где порезана грудь, а влево — так проще. Больно, но не настолько. Зацепился большим пальцем за ремень, тянул долго, рыча.

Оделся кое-как. Пополз.

Орудовал руками и одной ногой. Очень больно было задевать грудью за землю, сучки всякие, шишки. Вскрикивал иногда.

Улегся на спину, попытался застегнуть рубаху. Пальцы корявые, еле ковыряются. Пуговицу такими не прихватить. Да и найти бы эту пуговицу. Повязал кое-как рубашку на груди.

И куртка где-то была. Содрали, наверное. Лежит где-то там…

Пока еще было светло, Саша выполз на проселочную, накатанную кем-то дорогу, грибниками, что ли. Полз по колее — иногда получалось прилаживаться грудью в колею, и тогда не было так больно.

Попытался кричать, но едва не потерял сознание, выдавив из себя негромкий вопль — легкое, что ли, розочкой прорезали?

Ложился иногда и отдыхал, но недолго, пугаясь заснуть.

Один раз перевалился на спину, посмотрел на небо. С удивлением обнаружил, что звезды шумят. Он явно услышал их шум, словно они — кроны деревьев. Покачивались, мигали медленно и шумели.

Вновь пополз.

«В канаве — не умру», — повторял иногда. Потом придумывал другую фразу и повторял ее.

«Я никого не сдал», — говорил Саша, когда взбирался на подъем последний, примеченный еще издалека — выводил этот подъем к асфальту, и по асфальту ехали прекрасные, теплые машины.

И уже сидя на асфальте, размахивая нелепо рукой, понял с ужасом — что никто никогда не остановится, видя в свете фар его страшную, кровавую рожу и рваную одежду.

Но еще больший ужас пришел от того, что начало холодеть внутри живота, и голова поплыла, и стало очевидно, что если упадет в обморок сейчас, — уже не выживет, не проснется.

Выполз прямо на дорогу, на середину ее. Остановился кто-то.

И только после этого наплыл потолок приемного покоя. Темный, почти неразличимый — оттого, что темно было в коридоре.

Саша смотрел в потолок.

Ночью, это, наверное, было той же ночью, его погрузили на каталку, везли по коридору. Нянечка мыла его тело теплой водой.

Куда-то перекладывали, делали рентген, поворачивали, переворачивали, он стонал.

Потом приехали в почти пустое помещение, где ходили двое врачей, крепких мужиков в голубых халатах.