Шёл старый еврей по Новому Арбату... - Феликс Кандель

Пумба меня привечала, Клио и Фигаро не давались в руки.

Не догадывались ли они, кто проводил исследование на живом организме, напоив его валерьянкой?

Взглядывали без симпатии, словно желали сказать:

– Будь люди кошками, а кошки людьми, мы бы себе подобного не позволили…

Кошки – они злопамятны.

В кошках – таинство, неразгаданность.

Попросить прощения? Не поможет.

А Фигаро опять сбежал из дома, должно быть, навсегда. То ли погиб, то ли одичал в лесу, а может, нашел семью, где нет других кошек.

И все ласки достаются ему одному.

Подошла очередь Беллы Соломоновны…

…о которой удивительное и, в некотором смысле, поучительное повествование.

Позвонил приятель:

– Бельчонка не желаете?

Зашел в зоомагазин, купил вместе с клеткой, принес домой, но жена выставила их из дома: от этих грызунов мусора не оберешься.

Бельчонок прижился у нас, и хотя это был мальчик – по уверениям продавца, я назвал его Белла Соломоновна.

– Ну почему Белла? – возмущались вокруг. – Пусть будет хотя бы Белл.

– Нет, – упирался я. – Белла Соломоновна – и всё.

– Не лучше ли, – намекали, – Белла Семеновна? Или Белла Степановна?

– Соломоновна – и точка.

Белла Соломоновна сидел в просторной клетке, грыз миндаль, семечки, сушеные грибы и подрастал, обращаясь в сибирского красавца с желтыми подпалинами и огромным пушистым хвостом, который закидывал на спину. Метался из угла в угол, искал, куда бы упрятать орех на зиму, пытался раскопать ямку в полу – инстинкт выше разума.

Мусорил он изрядно, в клетке и вокруг нее. Осторожно, без резких движений, просовывал внутрь руку, чтобы выгрести скорлупу от орехов, лушпайки от семечек, а он прокусывал ладонь до крови, молниеносно, безжалостно – не успеешь уберечься.

Прожил у нас пару лет, вместе с нами выезжал на дачу, и однажды мы выпустили его на волю. На свободе белки живут четыре года, не больше, в неволе до пятнадцати, – но кто мы такие, чтобы за них решать? Белла Соломоновна приходил в гости, брал из рук орехи, насыщался и снова исчезал в лесу, где обитали местные белки, мелковатые и невзрачные рядом с красавцем-великаном сибирской породы.

Но в один из дней…

Как было не изумиться…

Он пришел за орехами, и мы усмотрели на животе набухшие грудные соски, из которых бельчата получают материнское молоко.

Имя, которое дал ему, поменяло беличий пол: красавец Белла Соломоновна стал женского рода. Кто скажет после этого, что слово не имеет магической силы? У дерева с травой свои законы, у слова – свои…

Белла Соломоновна вывела на свет крупных бельчат, не чета подмосковным, в которых проглядывала сибирская стать. Они резвились на сосне неподалеку от нашей дачи, мать умиротворенно наблюдала за детьми, а мелковатых размеров папаша – если, конечно, имел к ним отношение – был озадачен размерами своего потомства.

К осени мы вернулись в город, оставив в кормушке изрядную порцию орехов, к лету вновь поселились в том же доме, но Белла Соломоновна уже не приходила, и орехи, которыми ее приманивал, лежали без применения. Высматривали нашу Беллу до осенней паутинки, в ближнем и дальнем отдалении, ее рыжий окрас с подпалинами, но она так и не появилась.

Осенью распрощались с той дачей.

Потом – с той землей.

Чем же эта история удивительна, спросит читатель? Что в ней поучительного?

Сообщаю.

Когда поинтересуются светлые ангелы:

– Что удалось за жизнь, борзописец? Чем похвастаешься на исходе дней?

Отвечу с затаенной гордостью:

– Способствовал улучшению беличьей породы. В Звенигородском районе Московской области.

Звери забиваются в чащу…

…когда невмоготу.

Я заползаю под одеяло, вылеживаю день, а то и неделю, перебираю в памяти – от нечего делать – прежних своих любимцев.

Он прожил с нами пятнадцать лет.

В сытости, любви и покое.

Тибетский терьер по имени Кекс.

Поехали на край города – взглянуть, не более. Выслушали похвалы хозяйки, всё еще сомневаясь. Выкатилось из-под кресла двухмесячное чудо, пушистое, дымчато-розового окраса – нос пуговкой, и наша судьба была решена.

Заплатили немалые деньги, получили родословную с перечислением предков "комнатно-декоративной собаки". Отец – Дик, мать – Нике, дедушка – Тимоша, бабушка – Найда, прадедушка – Атос, прабабушка – Альма. На выставках они завоевывали золотые медали, Кексу тоже досталось золото – каждому бы такую родословную.

– Он же не умный, – утверждали завистники. – Кому нужен неумный пес?

Мы обижались:

– Чтобы вы были такими умными.

Мы признавались:

– Нам. Нам он нужен. И любим мы его не за ум, просто так мы его любим. Разве этого не достаточно?

Жизнерадостный и общительный. Ласковый и покладистый. Преданный хозяину, хозяйке и детям. Когда гуляли, сгонял нас в кучу, не давая расходиться, – инстинкт пастушьей собаки, хотя он, его прадедушки с прабабушками жили неотлучно в городе, овец не пасли.

Сходил с ума от первого снега. Разбегался, нырял в пушистую белизну, пролетал под снежным покровом и выскакивал наружу, ошалело счастливый, – морда белая.

На глаза нависали пряди волос, и все вокруг удивлялись, что же он способен увидеть. Когда хотел рассмотреть в подробностях, выглядывал из-под стола, и край скатерти приподнимал пряди, открывая его глаза. Казалось, наблюдал за нами с интересом и благодарностью: вот оно какое – это человечество, неподвластное собачьему разумению, вот оно как живет и дает жить ему, тибетскому терьеру.

А человечество наблюдало за ним.

Но вскоре произошло событие, которое следует процитировать из прежней своей книги, чтобы восстановить историческую справедливость. Поскольку случилось это не с какой-то там безымянной собакой, а именно с Кексом.

Мы выскочили из дома рано утром, перебежали через дорогу, и он нетерпеливо поднял лапу у первого столба.

Тут нас и взяли.

Привезли в милицию.

Усадили в пустой комнате.

Была тишина. Молчание. Выйти нельзя. Позвонить нельзя. Всё остальное можно.

Перед окном, на улице, соблазнительно торчал бетонный столб. Кекс очень хотел к столбу. Но к столбу его не пускали, сколько я ни просил. Не было на то указаний.

Он ходил по комнате от стены к стене, живот распирало мочой, а голову мыслями. Ему было не уразуметь, почему так грубо нарушается основное собачье право. Право на столб. Этого и человеку не уразуметь, не то, что собаке.

– Делай здесь, – разрешил я.

Но он не стал делать в помещении. Собачья гордость не позволяла. Аристократическая его порода. Дедушка Тимоша и бабушка Найда.

Потом пришел милиционер и увел его. Довольно таки грубо, безо всякого почтения. У Кекса была родословная почище, чем у милиционера, но он шел покорно следом, не укусил, не залаял даже. Он хорошо знал: за сопротивление властям — тюрьма. А в тюрьму он не хотел. Он хотел вместе с нами в Израиль, но туда нас не пускали, вот уже четвертый год.

Его отвезли домой на мотоцикле с коляской: милиционер рядом, милиционер за рулем. Вид у Кекса был явно озадаченный. Лоб нахмурен, брови насуплены. Ему предстояло многое переосмыслить заново. Собака, как известно, друг человека. А человек чей друг?

Этого я не знаю. Этого, по-моему, никто уже не знает. А кто знает, пусть не держит в тайне. Чтобы укрепить в собаках пошатнувшуюся веру в человека. Если они перестанут нас любить, на чье уважение мы можем еще рассчитывать?..

Брат сообщил в первом письме: "Две недели без перерыва шел дождь, стояла необычайно теплая погода‚ какой – как сообщили – никогда ранее не было. Я с беспокойством подумал, что если самолет, на котором вы улетели‚ это современный ковчег, то‚ видимо‚ начался потоп".

Во время перелета Москва-Вена Кекс сидел у меня в ногах, наружу не высовывался. В самолете, по пути в Тель-Авив, стюардессы водили его к пилотам, чтобы взглянули, – уж больно хорош!

– Тоже хочу к пилотам, – сказал я.

– Вам не полагается, – сказали они.

Кекс прожил здесь одиннадцать лет.

Купался в Средиземном море, окунался в Красное, недоверчиво взглядывал на безжизненные воды Мертвого моря.

Из Москвы написали:

"Есть у нас люди, которые интересуются только Кексом или преимущественно им. Его московская подружка Белка‚ рыжая собачка-старушка‚ всё еще пытается играть и‚ как люди‚ не чувствует своего возраста..."

Он уходил из жизни долго и трудно.

С одышкой. С раздутыми боками. Обмирая истомленным сердцем, и я выносил его на газон, где Кекс замирал в недвижности.

– Эта собака хочет умереть, – сказал ветеринар. – Уж поверьте.

А я упорно делал ему уколы для поддержания сердечной мышцы, всё надеялся на что-то, всё надеялся…