Девять десятых судьбы - Вениамин Каверин

- Давно живет?

- А вот этого не могу сказать, - с неожиданной вежливостью сказал Шахов, - об этом я ничего, к сожалению, не знаю.

- Пройдите наверх, там узнаете. Семнадцатый номер, кажется. В третьем этаже направо маленькая дверь, чуланчик такой, как чуланчик пройдете семнадцатый номер.

На узенькой, замаранной двери чуланчика было написано известное по своей краткости русское слово; в самом чуланчике было темно и пахло керосином и потом; Шахов зажег спичку, - чудовищная тень метнулась по стене и исчезла; с трудом пробираясь между всякой рухлядью, он ощупью отыскал двери и пошевелил ручкой.

Никто не ответил; он постучал под ряд несколько раз и вдруг злобно толкнул ногой дверь и вошел в номер.

В номере горела под газетным калпаком керосиновая лампа.

На диване, положив ноги на ободранное мягкое кресло, спал Главецкий.

Рядом с ним, крепко обхватив его одной рукой и уткнувшись лицом в подушку, лежала и, должно быть, также спала женщина.

Шахов остановился у двери, заложив руки в карманы шинели; как тогда, ночью, при встрече с пикетом ударников, он наткнулся на рассыпанные в карманах пули; точно обжогшись, он отдернул руку.

В номере было грязно; комод, усеянный хлебными крошками, стоял почему-то лицевой стороной к окну; опрокинутый стул лежал посредине комнаты, лампа гудела и чадила.

Шахов поднял стул, поставил его напротив дивана, закурил и принялся с особенным любопытством всматриваться в лицо Главецкого.

Первой проснулась женщина; поеживаясь и сонными движениями потирая ноги, она оборотилась к Шахову, посмотрела на него с недоумением и торопливо набросила вздернувшуюся юбку на колени.

Шахов молча привстал и поклонился.

- Владислав, Владя, - сказала женщина и толкнула Главецкого в плечо, - да проснись же! Тебя ждут! Здесь чужие.

- Да, да, - утвердительно промычал Главецкий.

- Кто вы такой? Что вам нужно? - крикнула женщина.

- Мне нужен гражданин Главецкий, - холодно сказал Шахов, - извините, я, кажется, помешал вам. Он нужен мне по срочному делу.

Женщина встала и резким движением выбила кресло из-под ног Главецкого.

Он поднял голову, быстро обвел вокруг себя бессмысленными глазами и снова уткнулся в подушку.

- Что ты делаешь, Ганька, сволочь? - пробормотал он. - Ты взбесилась, гадина? Вон!

- Здесь тебя ждут! Он сейчас встанет, садитесь.

Шахов, не отвечая, внимательно посмотрел на женщину; она подошла к зеркалу, и, напевая что-то сквозь зубы, стала причесываться.

Шахов перевел глаза на Главецкого и вдруг вскочил со своего места: один глаз у Главецкого был открыт и, казалось, с чрезвычайным интересом следил за каждым движением Шахова.

- Ну, ладно, ладно, вставайте! - почти весело сказал Шахов.

Главецкий быстро закрыл глаз и вдруг вскочил, как-будто кто-то поддал его трамплином.

- Ага, товарищ Шахов, - вскричал он, бросаясь к Шахову, притрагиваясь к нему и тотчас же отскакивая назад, - прошу прощения! Вы меня застали, так сказать, в семейной обстановке. Очень прошу извинить. Впрочем...

Он схватил женщину за плечо и повернул ее к Шахову.

- Позвольте представить! Моя жена.

Шахов молча посмотрел на женщину; она пожала плечами и отвернулась.

- Чего вы смотрите? - вдруг засуетился Главецкий. - Моя жена! Вы не смотрите, что она такая незаметная...

Он мелкими шажками подбежал к Шахову.

- Известнейшая артистка! Мадемуазель Рени, младшая. Читали? Танго в натуральном виде!

- Мне нужно с вами поговорить по важному делу, - сказал Шахов, отворачиваясь.

- Ганька, пошла вон! - внезапно крикнул Главецкий.

Женщина, посвистывая и пожимая плечами, вышла из комнаты.

Главецкий широким жестом подвинул Шахову стул и бросился в кресло.

- Я вас слушаю.

- Я получил вашу записку, - начал Шахов и тут же остановился, откинувшись на спинку стула и глядя на Главецкого неподвижными и мутными глазами.

- Да, как же писал...

- Так, вот, я пришел, - с трудом продолжал Шахов, - чтобы раз и навсегда окончить все это дело.

Главецкий кивнул головой.

- Я так и думал.

Шахов снова замолчал. Он для чего-то поднял воротник шинели, потом торопливо опустил его и застегнул крючок.

- Так вот, значит, в чем дело? - неопределенно спросил он, - вы требуете от меня взамен этого... этой бумаги из военно-полевого суда...

Главецкий вскочил и плотнее притворил двери.

- А может-быть, - вдруг перебил себя Шахов, - а может-быть, вы на крючок закроете?

Главецкий быстро обернулся к нему.

- На крючок? Зачем?

- Ну, как хотите, не закрывайте, - грубо сказал Шахов.

Главецкий нерешительно вернулся обратно и накинул крючок.

- Вы писали, что так как у меня денег нет, то я могу возместить, так сказать, некоторыми сведениями или, скажем, документами, которые вам нужны... Вы, кажется, даже мне за это деньги обещали?

Главецкий беспокойно смотрел на него.

- Так вот я... принес, - шопотом докончил Шахов.

Он привстал, расстегнул воротник шинели.

- Принесли? - тоже шопотом спросил Главецкий.

Шахов вдруг вскочил, отшвырнул ногой стул и быстро прошелся по комнате.

- Что это мы с вами точно заговорщики, - отрывисто заговорил он, - у вас водка есть?

- Нет водки. А...

Главецкий задохнулся и открыл рот.

- А где они?

- Что они?

- Они... бумаги?

- Ну что ж бумаги! - Шахов небрежно похлопал себя по груди. - Вот где бумаги.

- Вот как. С собой? А можно...

- Что?

- А можно... взглянуть?

Шахов, не отвечая, отвернулся к стене и точно так же, как Главецкий тогда, возле трактира, на углу Болотной (он это тут же вспомнил с болезненной ясностью) принялся тащить из бокового кармана шинели бумаги, которые он давеча пересматривал у себя в номере.

- Что это у вас... электричества нет, что ли?

- Н-нет, - нерешительно ответил Главецкий, с жадностью глядя за каждым движением руки, держащей бумаги, - не то, что вообще нет, а у меня... Никак починить не могут, приходится керосин жечь.

Шахов рукавом смахнул со стола окурки, крошки, отодвинул в сторону грязную посуду и неторопливо положил бумаги.

Главецкий осторожно присел к столу; лампа освещала его наклоненную голову с редкими, прямыми, белокурыми волосами, подстриженными ежом.

Шахов отступил немного назад и открыл кобуру; за спиной Главецкого он переложил револьвер в карман шинели; барабан щелкнул и этот короткий стук вдруг взметнул Главецкого с его места.

- Что? Что? Что? - внезапно закричал он визгливым голосом, оглядываясь на дверь и приседая.

- Да нет, ничего, чего вы? - ровным голосом сказал Шахов. - Это я... Озноб! Зубами!

- Озноб? Зубами? - как бы уговаривая себя повторил Главецкий. - Да, да. Тут действительно не... тепло.

Белокурая, остриженная ежом, голова снова появилась в светлом кругу от лампы.

- Доношу, что, по назначении меня начальником сводного красногвардейского отряда, - негромко и невнятно бормотал Главецкий, - мною был получен приказ занять позицию...

Шахов выдернул из кармана револьвер и быстро засунул руку за спину.

- В тот же день, согласно предписания, отряд был продвинут вперед, читал Главецкий, - заняв позицию, вырыли одиночные окопы... да это не то совсем, - пробормотал он, не оборачиваясь.

Шахов стукнул зубами и вдруг резким движением выбросил руку с револьвером вперед.

- Нет, нет, нет, - закричал Главецкий, роняя стул и бросаясь в сторону; он дрожал, все лицо его дергалось.

- Нет же. Не... Нет же...

Шахов, вытянув вперед голову, подошел к нему и приставил к лицу револьвер.

- Нет! - взметываясь и трепеща, кричал Главецкий; он сползал по стене, приседал вниз, на пол и снова приподнимался.

Шахов нажал курок - револьвер не выстрелил; он перекрутил барабан и нажал снова; курок коротко стукнул, - а Главецкий все приподнимался, дергая головой и защищаясь руками.

Тогда белый, как мел, с отвалившейся челюстью, Шахов отступил назад и, схватив Главецкого за плечо, с бешенством ударил его в висок, тяжелой рукояткой револьвера, - и в ту же минуту сломанное, смятое тело, сползло вниз по стене и упало мешком к его ногам на пол.

Шахов, задыхаясь, отошел в сторону, к свету, и стоял несколько минут неподвижно; ничего не было слышно, только явственно и четко стучало у него сердце, да все также звенела на столе закоптелая керосиновая лампа.

И вдруг, сообразив что-то, он приблизился к Главецкому и автоматическими, до сумасшествия размеренными движениями вытащил у него из заднего кармана брюк затрепанный кожаный бумажник; в первом же отделении, рядом с воинским билетом, лежала бумага военно-полевого суда, та самая, которую показывал ему на углу Болотной Главецкий.

Он сложил бумагу и засунул ее за рукав шинели; только теперь он заметил, что, расстегиваясь давеча, он оборвал верхний крючок на шинели, крючок болтался на ниточке.

С той же неожиданной и его самого пугающей автоматичностью он оборвал ниточку и завязал крючок в кончик носового платка.