Девять десятых судьбы - Вениамин Каверин

Он остановился и как бы с усилием отвел в сторону то, о чем собрался было говорить.

Галина слушала его как-будто с полным спокойствием, не прерывая и не задавая никаких вопросов; лицо ее, на которое Шахов взглядывал иногда, было сосредоточенно и бледно.

- В тот день, когда я начал отрицать все, я узнал, что положение мое не безвыходно, мне сказали, что есть возможность поплатиться за "подстрекательство солдат к мятежу на территории действующей армии" более дешевой ценой, чем то, что меня ожидало.

В ту же ночь я пытался повеситься на решетке, - меня сняли и такого, каков я был, полумертвого, измученного до того, что я не мог стоять на ногах, до того, что каждые десять минут я терял сознание, потащили к допросу.

Я и теперь не могу вспомнить, как вырвалась у меня эта фамилия, - я назвал только одного...

Шахов внезапно остановился - он побелел так, что Галина с невольным беспокойством оглянулась вокруг себя, - и вдруг с исказившимся лицом, дрожащими пальцами принялся отстегивать кобуру револьвера: за окном, под отогнутой занавеской, в темном отсвете стекла маячило тошнотное лицо с расплющенным носом и губами.

Галина спросила что-то напряженным голосом, - Шахов не слышал: сухими руками он тащил из кобуры револьвер и за это долго мгновение успел заметить, что Главецкий (он не сомневался в том, что это Главецкий) пристально, не отводя глаз, смотрит куда-то мимо него и потому не замечает его движений. Он невольно проследил направление его взгляда: Главецкий внимательно и с ужасным, казалось бы, интересом смотрел на Галину; он как-будто даже подмигивал ей и всячески старался привлечь ее внимание.

В то мгновение, когда Шахов начал поднимать револьвер, все исчезло; ничего больше не было за окном - кроме пустой улицы и слепого, сумеречного света.

Теперь только он расслышал, что говорила ему Галина:

- Константин Сергеевич, что с вами? Оставьте револьвер! Да что же с вами?

Шахов сунул револьвер в кобуру.

- Ничего, пустое! Мне показалось, что сюда в окно кто-то лезет.

Он перевел дыхание и принялся вздрагивающей рукой водить по глазам и по лбу.

- Нет, ничего. Только знаете ли, Галя...

Она протянула к нему обе руки, - он крепко пожал их и закончил:

- Остальное я когда-нибудь потом доскажу вам!

IV

Шел уже пятый час, и пустой город заволакивало дождем, снегом, и в беловатой мути, которая чорт знает откуда берется на петроградских улицах, начинали уже светиться слепые, как слюда, окна, когда Шахов вернулся к себе в номер, чтобы сменить белье, заношенное за две недели.

В номере было грязно и холодно - большие, черные, похожие на жандармов, тараканы важно ходили туда и назад и деловито шевелили усами; Шахов разогнал их, - они эмигрировали, но расходились не спеша с глубоким сознанием своего достоинства.

Шахов торопился: трехчасовой отпуск подходил к концу, и часы просто, и часы революции говорили о том, что у него нет ни одной свободной минуты.

Он быстро разделся до гола, фыркая и отплевываясь окатился холодной водой и торопливо растерся, накрутив на руку мохнатое полотенце.

Последний таракан, явно презирая опасность, медленно шел через комнату; небольшой белый пакет, на который Шахов в первую минуту не обратил внимания, преградил таракану дорогу; он сердито толкнул его усами, обошел и, прихрамывая, пошел дальше.

Шахов с внезапной задумчивостью проводил его взглядом, натянул брюки и поспешно поднял пакет.

Это было большое казенное письмо с круглой сургучной печатью. На конверте было выведено аккуратнейшим, почти каллиграфическим почерком его имя.

Он сломал печать; из большого конверта выпал маленький листок, вдоль и поперек исписанный тем же аккуратнейшим почерком.

"Милостивый государь,

Константин Сергеевич!

Извиняюсь и прошу не сердиться за сие старо-режимное обращение. Рывшись в памяти, ничего лучшего не нашел.

Не находя вас неоднократно дома, осмеливаюсь обратиться к вам с нижеследующей просьбой. Не истолкуйте превратно! Отнюдь!

Если вы помните наш последний разговорчик, кончившийся, как известно, жесточайшей обидой, то не сомневаюсь в том, что вы укротили теперь ваши расстроенные нервы.

Но если вы еще не укротили их, то спешите укротить, ибо ничего не может быть страшнее потери любимой женщины, которая, как это досконально выяснено мною, еще ничего не знает о вашем преступном прошлом.

Итак, вот каково положение дел: раньше я, как наивный простак, требовал у вас незначительную сумму денег. Теперь отнюдь нет. Теперь я требую от вас отнюдь не деньги, но совершенные пустяки, каковые не доставят нам решительно никаких затруднений. Доведя до конца мою мысль, укажу, что этот намек касается вашей современной деятельности, из которой только наивный простак ничего не выудит.

Таким образом, вы можете не только расквитаться со старыми грехами, каковые, даю честное слово военнослужащего, будут тут же на месте уничтожены, но даже, в свою очередь, получить кое-какие выгоды. Так как вы в настоящее время человек на три четверти семейный или намереваетесь стать таковым при помощи очаровательной девицы, каковой пользуюсь случаем тут же выразить мое искреннее восхищение, то эти выгоды будут отнюдь не безынтересны для вас.

Предупреждаю, что это в последний раз: жду вас в течение двух суток, по истечении каковых буду считать мои руки развязанными.

Ни одна честная девушка (к коим без сомнения принадлежит наша общая знакомая) не захочет, так сказать, вступить в брак с провокатором, помимо общегражданских кар, которые, возможно, последуют.

Мой адрес: гостиница Бристоль, N 17.

Бронислав Г.".

Шахов помутневшими глазами дочитал письмо до конца; дочитав, он перегнул его пополам, положил на стол и продолжал одеваться.

Медленными движениями он продел пуговицы в тугие петли гимнастерки, оправил пояс, подтянул сапоги и, подняв упавшую на пол шинель, накинул ее на плечи.

Рассеянным взглядом обведя комнату, он щелкнул выключателем и пошел к двери.

На пороге он остановился, вернулся обратно, снова зажег электричество и, подойдя ближе к свету, расстегнул кобуру.

Наган лежал у него в руке большим, тяжелым, холодным куском стали; он трогал пальцами запотевшие углубления на барабане, прижимал ладонь к шершавым зазубринам рукоятки.

Когда патроны были уложены в гнезда и барабан, щелкая, несколько раз оборотился вокруг своей оси, Шахов растерянно и поспешно, как-будто револьвер жег ему руки, засунул его в кобуру и вытащил из бокового кармана шинели свою записную книжку; перелистав ее, он положил на стол перед собою несколько бумаг. Одна из них была приказом о назначении его командиром отряда, другая истрепанной листовкой, которую он сорвал на память где-то в Гатчино, третья - копией его служебной записки о положении дел в Сельгилеве; все эти бумаги он тщательно сложил, предварительно разгладив каждую ладонью, засунул обратно в шинель и снова погасил свет.

Со странным спокойствием он несколько раз прошелся в темноте вдоль комнаты, присел к столу и долго, не двигаясь, смотрел в окно, на посиневшие, тающие крыши, на смутное небо, на дрожащие телеграфные провода; потом встал и, остановившись посредине комнаты, мучительно потирая лоб, пытался вспомнить что-то до крайности нужное, именно сейчас, именно в эту минуту.

Вдруг, рванувшись к двери, он выскочил в коридор и с ужасной поспешностью принялся ворочать ключом в замочной скважине; ключ резал ему пальцы: он вытащил из кармана платок и, обернув им головку ключа, с силой повернул его: ключ погнулся.

Так и не защелкнув замок и как бы уверяя себя в том, что двери закрыты, он торопливо выдернул ключ и бросился бежать по коридору.

Большой казенный конверт остался лежать на столе между крышкой от чернильницы и изорванным зеленым абажуром. Давешний черный таракан, вернувшийся из эмиграции, сидел на нем, трогал усами кусочки сургуча, завернув хоботок, гладил себя по твердой, глянцевитой спинке, нюхал воздух и как-будто смеялся.

V

---------------------------------------

Сегодня новая программа.

Вновь по возобновлении!

Мадемуазель Рени, младшая,

выдержавшая десятки битковых сборов.

Танец между столиков в натуральном виде.

---------------------------------------

Афиша была написана от руки синими и красными карандашами; сам не зная зачем, Шахов прочел ее два или три раза, тщательно произнося про себя каждое слово.

Швейцар в синем капоте, с вздутыми скулами, подозрительно моргая, осматривал его с головы до ног.

- Как же это так, в натуральном виде? - пробормотал Шахов, как-будто про себя, но в то же время обращаясь к швейцару. - У вас тут в котором номере живет Главецкий? - тотчас же спросил он, опоминаясь и отходя, наконец, от афиши.

Швейцар хмуро посмотрел на него.

- Давно живет?

- А вот этого не могу сказать, - с неожиданной вежливостью сказал Шахов, - об этом я ничего, к сожалению, не знаю.