Книга греха - Платон Беседин

Он сверлит меня своими колкими глазёнками, будто втыкая иглы в куклу Вуду. Его папка всё ещё открыта. Я прошу её и беру себе.

Читаю о преступлениях кавказцев в России, читаю по диагонали, потому что подборка слишком большая. Перелистываю страницы, словно загипнотизированный, и останавливаюсь только, когда начинается раздел, посвящённый «еврейскому заговору».

— Они хотят нашу страну. Пусть убираются к себе в аулы! Странно, что ты так рьяно их защищаешь.

— Патриотизм не должен стать последним прибежищем мерзавцев, — говорю я. нервно крутя в руках поднятую шишку. — Нужны точечные удары.

— Вроде того, что ты нанёс по Шварцману, — скалится Яблоков. — Идём к машине. — Мы разворачиваемся, и он продолжает. — Ты мог бы стать лидером. Мы посеем в твоей душе зерно, и из него взойдёт могучее древо истины.

Яблоков потрясает перед моим носом своей папкой, в которой, кажется, собрана вся грязь мира.

Вспоминаю, как однажды на моих глазах трое кавказцев порезали ножами парня. В метро. Тот заступился за девушку, к которой кавказцы хамски приставали прямо на эскалаторе, называя «русской потаскухой» и требуя совокупиться в ближайшей сауне. Парень не выдержал и сделал замечание. Кавказцы вскипели, выхватили ножи и порезали его. Помню много крови, редкие вскрики, но больше всего память держит страх на лицах тех, кто стал очевидцами, страх, который они быстро меняли на равнодушие.

Мы подходим к джипу. Здоровый детина, знакомый мне по встрече на пустыре, открывает перед Яблоковым дверь, но тот останавливается. Берёт меня за руку и говорит:

— Либо мы, либо они. Только один выбор: быть трусом или быть патриотом. Это война, Данила! И власть за них, не за нас. Они выпускают на свободу убийц русских людей, потому что во всём лоббируют интересы жидов и хачей. Лоббирование во всём: в государственных дотациях, искусстве, спорте, но главное — в повседневности. Пришло наше время! Не разбив яиц — омлет не приготовишь!

Он садится в джип и оставляет меня одного. Я закуриваю и возвращаюсь в сосновый бор.

Мой дед рассказывал мне о том, как в его роте, во время Второй Мировой войны, были и таджики, и украинцы, и молдаване, и казахи, и евреи, и русские — все они спали под одним небом, ели одну похлёбку и сражались против одного врага. Было сложно, но было понятно. Когда мы стали сражаться сами с собой? Что надломилось? Возможно, нам не хватает одного врага? Возможно, это действия правителей по извечному принципу «разделяй и властвуй»?

Я тушу окурок, и на ум приходят слова Михаила Михайловича Бомзе: «Окончательная победа над преступностью будет одержана не карательными органами, а естественным ходом нашей жизни, её экономическим развитием. А главное — моралью нашего общества, милосердием и гуманизмом наших людей…».

Глава пятнадцатая

I

— Я хочу сделать аборт! Больше всего на свете я хочу сделать аборт! Уже пять минут подряд я слышу одну и ту же фразу. Она повторяет её словно мантру. И я даже не знаю, кто она.

— Я хочу сделать аборт! Больше всего на свете я хочу сделать аборт!

Иногда мне кажется, что я писсуар. Слишком много людей сбрасывают в меня собственные нечистоты. Я подаю голос:

— Кто это?

— Лена, — глухой голос в трубке.

Некоторые считают, что достаточно сказать имя. Будто имена что-то значат. Не проще ли сказать: «Та сучка, что вылизала тебе анус в клубе» или «Рыжая бестия, проглотившая твою сперму в метро». Так яснее.

— Какая Лена?

— Я привела тебя в семью позитивных.

Вспоминаю. Мы учились на параллельных курсах. Когда я работал на автозаправке, она покупала у меня растворитель, чтобы делать «винт». Позже через неё я вошёл в секту. Лена мой билет в ад.

И я говорю:

— Очень приятно. Чего ты хочешь?

— Я хочу сделать аборт! Больше всего на свете я хочу сделать аборт! — она становится предсказуемой.

— Отлично. Для чего ты звонишь мне?

— Ты можешь помочь мне. Никто другой. Только ты! — она срывается на крик. — Помоги мне! Иногда мне кажется, что я ростовщик. Слишком много людей хотят от меня помощи. И я говорю: — Я не врач, Лена, понимаешь? — молчание. — Чем я могу тебе помочь?

Мы встречаемся. Она выглядит так же. Так же отвратительно. Мёртвенно-бледная кожа, оттеняющая огромные ввалившиеся карие глаза. Жидкие, похожие на высохшие водоросли, волосы. Чудовищная, болезненная худоба. И нелепое бледно-синее платье, смахивающее на траурный балахон.

Она была бы похожа на Соню Мармеладову, если бы та употребляла тяжёлые наркотики.

— Привет.

— Привет.

Мы молчим. Действительно, что нам сказать друг другу? Наконец, она говорит:

— Двигаем, здесь недалеко.

Мы возле бледно-жёлтой пластиковой двери. На ней надпись «ЧП Саркисян». И красный крест внизу.

— Что это? Или кто это? — говорю я.

— Это врач. Тот, кто сделает мне аборт, — беззубо улыбается Лена и добавляет. — Не задавай много вопросов. Просто будь рядом.

Я нем как могила. Могила, в которой закопают её будущего ребёнка.

Мы в приёмной: стойка регистратуры, бледнозелёная потёртая софа и два пластиковых стула по бокам. Женщина за стойкой не похожа на медсестру: сальные волосы, одутловатое, усталое лицо и нос, украшенный россыпью чёрных угрей. Она не улыбается. Хотя в таких местах и не надо улыбаться. На софе, съёжившись, сидит высокая молодая девушка с крупным родимым пятном на щеке. Пятно по форме напоминает сапог Апеннин.

Лена подходит к медсестре. Называет себя.

— Ждите, — говорит медсестра и уходит куда-то вглубь помещения, перекатывая жирным ягодицами.

Нам так часто говорят это слово — «ждите». В очереди. При приёме на работу. При выздоровлении. Везде. Пожалуй, мы не сможем даже умереть сразу. Нам обязательно скажут заветное — «ждите».

Я беру руку Лены в свою. Жест выходит каким-то неуклюжим и холодным. Она смотрит на меня своими вдавленными в черепную коробку глазами и ждёт. Ждёт поддержки. Ждёт человечности с моей стороны.

Наверное, мне надо что-то сказать — ей так нужна поддержка. Я напрягаюсь, чтобы произнести ободряющие слова, но у меня получается лишь протяжное «н-да», сказанное с видом человека, уразумевшего жизнь.

— Это мода, это ебучая мода на материнство, — стонет Лена.

— Ты про что? — говорю я, превозмогая тошноту.

— Про материнство, — она сплёвывает прямо на пол приёмной. — Я понимаю, что в твоих глазах я выгляжу вокзальной шлюхой, наркоманкой, которая залетела за дозу, а теперь вдруг делает чёртов аборт. Я херовая, да, Даниил, херовая!?

— Думаю, я не вправе тебя судить, Лена, — медленно говорю я. — Но… ты и сама знаешь, что аборт хреновая штука.

— Я херовая, Даня, я очень херовая, — бормочет она, словно не слыша меня. — Но именно поэтому я должна сделать этот чёртов аборт, понимаешь!? Я не хочу быть одной из них. Одной из тех, кто рожает, чтобы родить. Они ведь не для того рожают, чтобы любить. Им просто приятно, понимаешь!? Приятно чувствовать, как он колотит своими ручонками в их надутые брюха, но им глубоко по хер, что будет дальше с этим ребёнком.

Она тормошит меня за плечо, выводя из транса. Это её боль, её рефлексирующее обнажённое горе.

— А что она даст ребёнку этому, что!? Закопает под забором или бросит на мусорке! А если не бросит, так будет смотреть на этого ребёнка, в личико его светлое, и будет видеть там рожу мужа, которого презирает за то, что он с ней сделал. И лежит дитё, а она не знает, что делать, понимаешь, не знает. Хорошо если мать рядом, ей спихнуть ребёнка можно, а если нет? То, с кем она останется? С кем, блядь!? Сука эта малолетняя!? Где тут ответственность, где? В том, что она родила? В том, что аборт не сделала? Что не убила? Так убьёт она его, убьёт на хуй, только убьёт при жизни, словно и не было ничего! Они ведь и рожают, эти спидозные бляди, чтобы пособие получить! А ребёнок? Ребёнок всё равно дольше пяти лет не протянет.

Она рыдает. Её дистрофическое тело как оголённый нерв. Мне надо что-то сказать, но я никогда не умел говорить в такие моменты. Сложно успокоить боль другого, когда полон своей собственной. И я говорю:

— Лена, всё хорошо. Быть матерью не значит просто родить. Быть матерью — это дать жизнь после родов.

Из глубины приёмной появляется жирная медсестра. Равнодушно смотрит на трясущуюся в судорогах Лену и называет её фамилию. Я хочу уйти. Лена встаёт. Вытирает слёзы. Поправляет свой бледно-синий траурный балахон и берёт меня за руку:

— Будь со мной! Пожалуйста!

Грязный, пропахший лекарствами кабинет с бледными люминесцентными лампами. В самом центре гинекологическое кресло. На лотках, на столике разбросаны медицинские инструменты. В углу стол, стул и покосившийся шкаф.

Нас встречает кавказец. На нём грязный медицинский халат. Видимо, это врач. Лена здоровается. Врач говорит мне, протягивая руку: