Книга греха - Платон Беседин

Мы в городском парке. Рядом со мной бегут люди. Видим первую жертву. Девушка на скамейке читает книгу. Успеваю рассмотреть обложку. Джек Керуак, «Бродяги Дхармы». Она поднимает глаза, удивлённо глядя на бегущих людей в чёрных повязках. Шприц мелькает в воздухе и втыкается ей в шею. Вскрик. Ужас в глазах. И кто-то нажимает на поршень.

Мы бежим дальше. Встречаем людей. Матерей. Отцов. Детей.

Мы меняем их жизнь. Одним чудовищным уколом.

Представьте, что однажды, идя по улице, вы вдруг встретите бегущих людей со скрытыми лицами. Представьте, что в ваше тело вдруг воткнут иглу. Представьте, что вы уже никогда не будете прежними.

Я стараюсь бить первым. Потому что моя кровь чиста.

На самом деле, привить вирус таким образом почти невозможно. Поэтому цель отмщения не заразить, а запугать — развить у людей фобию. Она страшнее самой болезни, ибо человек, парализованный ею, полностью отключён от нормального мировосприятия и функционирования; он скован страхом, а, следовательно, управляем. Именно этого и добиваются люди вроде Марка Ароновича.

Мой сосед втыкает шприц в руку маленького мальчика. Из его глаз текут слёзы. Я вдруг думаю о том, что привело сюда этого мальчика. Почему он оказался здесь? Вероятность заразиться при таком уколе ничтожна, но что испытает мальчик после? Что испытают его родители, когда он расскажет им о случившемся? Ожидание ада окажется страшнее самого ада, поэтому многие и не выдерживают. Те, кто рядом со мной, на самом деле, не разносчики чумы, а лакмусовые бумажки крепости человеческой психики. В этом и есть вся притягательность их греха.

Но если вирус вдруг проникнет в организм мальчика и укоренится там? Что если организм не сможет противостоять вирусу? Тогда он умрёт через три года.

«Ведь мы живём для того, чтобы завтра сдохнуть». Пути Господни неисповедимы. Сможет ли Бог объяснить мальчику, что на всё Его воля, если будет объяснять вовсе? И сможет ли мальчик понять и принять? Есть ли у него право на непонимание?

Бытие, 22, 10–12: «И простер Авраам руку свою и взял нож, чтобы заколоть сына своего. Но Ангел Господень воззвал к нему с неба и сказал: Авраам! Авраам! Он сказал: вот я. Не поднимай руки твоей на отрока и не делай над ним ничего, ибо теперь Я знаю, что боишься ты Бога и не пожалел сына твоего, единственного твоего, для Меня».

Если бы Ангел на секунду опоздал сказать эту фразу? Если бы его отвлекли более важные дела? Наконец, если бы у Авраама дрогнула рука? Уверовали бы Авраам с Исааком?

Позитивные мчат дальше. Я замираю, концентрируясь на страхе внутри себя. Они, эти люди с иглами, часть моего безумия, часть моего выбора, и, изменив себя, я смогу изменить мир вокруг, вырезать их с полотна своего сознания. Нужно только осознать пройденный путь, принять ответственность за содеянное и сделать первый шаг, первое усилие, чтобы ад внутри стал просто кошмаром из прошлого.

III

Яблоков отключает мобильный телефон. Я сижу рядом с ним в его джипе и с содроганием жду начала нашего разговора. Точнее, его сути, потому что говорить мы уже начали. О погоде, футболе и прочей чепухе. Но он позвал меня не для этого.

Джип останавливается. За тонированными стёклами я могу рассмотреть сосновый бор. Яблоков берёт в руки пухлую папку и трогает ручку двери.

— Пройдёмся, Данила.

Я следую за ним. Он, хромая, идёт по аллее; слева и справа, как почётный караул, высокие стройные сосны. Аллея пуста: нет ни людей, ни скамеек — только треснувший старый асфальт. Яблоков говорит:

— Как думаешь, Данила, какие человеческие характеристики важнее всего для истинного русского патриота? — вот и начало.

— Решительность, умение брать на себя ответственность, исполнительность, — быстро перечисляю я, — и способность верить. — Способность верить? — Он улыбается. — Верить во что?

— В успех дела, — задумываюсь на миг, — но, прежде всего, в самого себя.

— Выходит, это вера в собственную непогрешимость?

— Не совсем, — развиваю мысль. — Такая непогрешимость грозит неадекватным самомнением, а, значит, уязвимостью. Тот, кто верит в себя, сомневается, когда обдумывает план действий, но, начав действовать, он уверен в себе, уверен в результате. Это как отстранённо наблюдать за сражением, в котором сам же и участвуешь.

— Пассаж в духе Кастанеды, — останавливается Яблоков. — Личная сила! Вот, что нужно для истинного патриота! И она у тебя есть, но ты лишён иного — понимания того, ради чего и из-за чего всё это. Тебе кажется, Данила, что те, против кого мы боремся, кого уничтожаем, невинные агнцы Божьи, посланные на заклание, а мы бессердечные мясники, которые упиваются собственной жестокостью. Но это не так! Он вновь начинает ходьбу. Я поднимаю шишку с земли и следую за ним.

— Лев Петрович, разве я дал вам повод усомниться в себе?

— Слабина в твоём сознании, — он тыкает меня пальцем в лоб, — вот здесь. Что чувствовал ты, когда снимал бойню в автобусе? Страх! Тебе казалось, что девка невинная жертва, так? — Я согласно киваю. — Но это миф! Она часть того зла, что заполонило нашу страну. Оглянись вокруг: мы на войне, друг, и она страшнее той, что случилась с нашими дедами, потому что эта война в нашей же стране против нас самих. Это геноцид русского народа! Они портят нашу кровь!

Яблоков останавливается. Открывает папку и читает, перелистывая страницы:

— В Подмосковье таджикский строитель изнасиловал шестилетнюю девочку. В Москве армянин изнасиловал двух девушек на глазах их родителей. Групповое изнасилование в Ставропольском крае лицами кавказской национальности десятилетней русской девочки. За изнасилование семилетней девочки в Москве задержан гастарбайтер. — Яблоков продолжает читать заголовки новостей, на самых жутких он останавливается более подробно. Наконец, подытоживает. — Заметь, информация даётся авторитетными изданиями, а не жёлтой прессой.

— А разве русские не насилуют русских? — замечаю я.

— Конечно, насилуют, но куда реже. И не с такой жестокостью. Официальные данные МВД говорят об этом протоколами и цифрами. Дело в том, что восточные народы могут ценить и уважать только своих женщин.

Я вспоминаю, что моя бабушка живёт в селе в Ставропольском крае. Большинство населения — кавказцы. Иногда они насилуют русских девушек. У них это считается тренировкой перед тем, как жениться на соплеменнице. Тех немногих, что бунтуют против такого обращения, либо избивают, либо убивают. Власть бездействует.

Я говорю, начиная ходьбу:

— Мне кажется, что насильники есть и с той, и с другой стороны. Другой вопрос, нельзя всех кавказцев принимать за торговцев наркотой и боевиков. В чём, например, была виновата зарезанная таджикская девочка?

Осекаюсь. Я позволил себе слишком смелое заявление. Яблоков останавливается. Эти паузы в ходьбе порядком начинают надоедать.

— Каждый раз, когда людям нечего возразить на преступления чурок в нашей стране, они начинают вспоминать о невинных таджикских девочках. Сколько можно? — Яблоков трясёт папкой. — А что ты скажешь о девятилетнем русском мальчике, которого убил таджик в Подолье? Убил сына тех, кто его приютил. Разве таких зверей можно простить? Я стараюсь отогнать от себя неприятные образы. Стараюсь молчать и больше слушать, как учил меня отец, но слова, кажется, сами исходят из меня:

— Но это дети. Есть разные люди, есть особенности темперамента, но бессмысленно говорить, что все кавказцы — бандиты только потому, что они кавказцы. Разве дело тут не в социальных условиях жизни? В нищете, безработице, болезнях? В самой стране? Мотивы не национальные, а социальные.

— Тогда для чего им ехать к нам? В нашу страну?

— Яблоков повышает голос. Он вновь открывает папку и останавливается.

— Смерть олимпийского чемпиона, убитого выходцами с Кавказа, обществу неинтересна, — читает Яблоков. — Уроженец Дагестана расстрелял трех пенсионеров. Пятьдесят вьетнамцев жестоко избили шестерых местных жителей Саранска. Ещё?

— Не надо.

— Ты православный, Данила? — спрашивает Яблоков.

— Да.

— Как говорил старина Адольф: «Либо ты немец, либо христианин». — Он ухмыляется. — Но сейчас не об этом. Тебя, как православного, не смущают убийства священников? Например, в Казани убит православный священник. В Москве убит настоятель храме. Чурками.

Яблоков захлопывает папку и спрашивает:

— Знаешь, почему один мусульманин сжёг прекрасную библиотеку?

— Он сказал, что книги в ней, — говорю я, — либо повторяют то, что написано в Коране, либо противоречат ему. Первые — бесполезны, вторые — вредны.

Примерно так, — кивает Яблоков. — Почему-то над Христом издеваться могут все, даже такие как Дэн Браун. Было бы интересно посмотреть, что бы мусульмане сделали с ним, если бы он написал подобную ересь про Магомета. В этом их сила.