Маша, прости - Алена Артамонова

В центре неровно начертанного круга, освещенный мерцанием догоравших свечей, лежал ее маленький Поль с немыслимо вывернутой головой и тихой улыбкой. Ни страха, ни разочарования не читалось в его полуоткрытых глазах. Казалось, что он просто спит, и только неестественное положение тела опровергало это предположение.

Свидетелей этого ужаса оказалось много, и весть мигом разлетелась по округе. Мадам де Обинье пришлось приложить немало сил и золота, чтобы замять эту странную историю. Она не могла позволить, чтобы тело ее несчастного сына покоилось за оградой церковного кладбища.

Маркиз, узнав о смерти сына, тут же превратился в каменное изваяние с белой головой. Женевьева держалась из последних сил, ей нужно было похоронить Поля, и еще она знала, что мужу необходима ее поддержка.

Филипп рыдал и бился в истерике, а потом и вовсе впал в забытье. Доктор Самуиль метался между ним и маркизом. Но мадам и сама оказалась не железной, ее силы ослабевали с каждой минутой, и вот теперь в помощи нуждалась и она сама. Выполнив свой последний долг, маркиза легла в кровать, отказавшись от еды и питья. Рядом с ней остались только слуги и доктор, ибо остальные члены семьи нуждались в помощи не меньше, чем она.

– Мадам, давайте я поправлю вам подушки, – суетилась Луиза, миловидная, добрая девушка, недавно принятая на службу. – Шарлотта сварила бульон, вам обязательно нужно сделать хотя бы пару глотков.

Маркиза невидящими глазами смотрела мимо нее. «Пять детей, я похоронила пятерых детей. Как я убивалась, когда умер Луи, мой первенец, а потом нескончаемый поток счастливых рождений заканчивался горечью похорон. Я стала привыкать, если только к смерти можно привыкнуть. Но Поль! Четырнадцать лет счастья! Как мне жить без него? Прошу тебя, господи, забери меня к себе, я хочу вновь обнять моего мальчика. Ты знаешь, господи, как я горевала о потере своих детей. Но Поль, он подарил мне столько лет счастья, он был такой милый, ласковый и такой развитый для своего возраста. Нет и не было ни единой минуты, чтобы я не думала о нем».

– Прошу тебя, господи, позволь мне вновь встретиться с ним, – маркиза не заметила, как начала говорить вслух.

Луиза смахивала слезы, не в силах найти слова утешения. В спальню неслышно вошел Филипп.

– Мадам, прошу вас, не умирайте, не оставляйте меня! – мальчик встал на колени возле ее кровати. – Все люди, которых я любил, покинули меня. Неужели я так плох, что от меня нужно бежать?! – он почти кричал. – Неужели я не достоин любви?! Если и вы покинете меня, то мне тоже незачем жить!

1986 г. СССР. Москва

Нина Сергеевна перелила уже остывший суп в стеклянную банку, отдельно она завернула телячьи котлеты и любимые Феденькой пирожки с картошкой.

– Мам, ты опять? – на кухне появилась дочь и укоризненно посмотрела на нее. – Он уже взрослый человек, пусть сам себе готовит!

– Он не умеет, – мать взяла пластмассовую крышку и плотно закрыла банку.

– Пусть учится. Зачем ты его балуешь? – злилась Светка.

– Я балую вас обоих, – женщина с нежностью посмотрела на дочь. «Красавица!»

– Нет, была бы хоть какая-нибудь благодарность, а он же хам! Просто хам! – прокурорским голосом вещала девушка.

Нина Сергеевна присела и осторожно посмотрела на дочь.

– Ты знаешь, мне кажется, он так защищается.

– От кого?!

– От мира, от людей. Мне почему-то думается, что он до сих пор тяжело переживает разлуку с этой девочкой, Машей.

– Мам, не говори глупости! Он даже о ней не вспоминает.

– Тут ты не права. Не говорить – это не значит не помнить, – на глаза набежали слезы.

– Мам, ну все, – Светка бросилась к матери. – Только не плачь, а то и я вместе с тобой.

– Не буду, – Нина Сергеевна тихонько вытерла мокрые глаза.

Грусть от одиночества Федор заполнял новым потоком «морковок», единственное, за чем он тщательно следил, – чтобы девушка не ночевала у него две ночи подряд. Если она появлялась опять через какое-то время в калейдоскопе длинных ножек и чувственных губ, Федор считал это появление за новое знакомство. Он не мог себе больше позволить хоть к кому-либо привязаться, хоть кого-либо пустить на порог собственной жизни. Недостатка в «морковках» он не испытывал. Его совместные с Машей познания любовной премудрости снискали ему славу умелого любовника. Да он и сам не останавливался на достигнутом, воспринимая очередную «крошку» как снаряд для тренировки.

Учеба в институте, как ни странно, его захватила. Актерское мастерство, вокал, хореография, все это он впитывал в себя как губка. У него оказался очень чувственный, с легкой хрипотцой голос, который буквально завораживал людей. На курсе Федора считали самым способным, и Галина Всеволодовна Майер относилась к нему словно добрая бабушка, прощая любимцу то, за что другие давно вылетели бы из института.

В «Щуке» не поощрялось участие студентов в работе их «младшего собрата» – кинематографа. Федор случайно попал на «Мосфильм», случайно принял участие в пробах, случайно его утвердили, и вот так по случаю, учась на втором курсе, он снялся в малобюджетном фильме молодого, но подающего надежды режиссера. Картина получилась культовой, ее ругали все средства массовой информации, но в кинотеатрах стояли очереди даже длиннее, чем за финским сервелатом у площади трех вокзалов.

У Федора была роль второго плана, но он сыграл ее так живо и ярко, что затмил собой главных героев. Интерес к фильму был настолько велик, что актеров стали приглашать на творческие вечера. И Федор неожиданно разбогател. Из рядовой амбициозной студенческой братии он тут же превратился в звезду.

Маейр сухо поздравила его, не забыв добавить:

– Какой непрофессионализм! Но зато сколько харизмы, – и уже совсем как Ленин отдала приказ: – Работать, батенька! Работать! И еще раз работать!

И она с еще большим рвением, не жалея сил, взялась за его обучение.

В субботу, как всегда, приехала Нина Сергеевна, и пока Федор спал, она тихонько убиралась на кухне. Отмывала горы заплесневевших тарелок, выкидывала банки с окурками, относила к мусоропроводу батарею пустых бутылок, и если среди них попадалась хотя бы одна молочная, тихонько радовалась.

Федор поедал мамины пирожки под звук пылесоса, доносившийся из спальни. Опять что-то где-то кольнуло, но он отучил себя обращать внимание на эти позывы души.

– Вкусно? – Нина Сергеевна вытерла ладошкой мокрый, с капельками пота, лоб.

– Угу.

– Там еще в холодильнике борщ и курица, макароны и рис в шкафу, – она налила себе чай и присела рядом. – Полы сегодня мыть не буду, что-то неважно себя чувствую.

Федор посмотрел на родное лицо: уставшие глаза, грустная морщинка возле губ и такой любящий и открытый взгляд. «Толчки» раздавались сильнее.

– Не надо, мам, я «морковкам» скажу, помоют.

– Кому-кому?

– Ну, девчонкам. – «И правда, что без дела ошиваются?» – И вот еще что. – «Да, совесть сегодня разгулялась не на шутку». Федор пошел в комнату и вернулся с деньгами. – Это тебе, и не надо мне больше подсовывать деньги в тумбочку.

– Откуда столько? – Нина Сергеевна пересчитала бумажки. – Здесь же три моих зарплаты!

– Заработал.

– Не знала, что артистам столько платят. Ну и хорошо! Положи их себе на книжку, – она решительно отодвинула пачку.

– Уже положил, это тебе, – он запнулся. – Вам со Светкой.

– Нам хватает. – Нина Сергеевна вздохнула. – А ты бы зашел, Светочка обижается.

– Зайду, зайду, – отмахнулся Федор, желая только одного – чтобы мать поскорее ушла, почему-то сегодня он чувствовал себя неуютно. Хотя раньше все ее приходы, уборка, свежий супчик и даже тихонько, чтобы не задеть его самолюбие, оставленные деньги он принимал как должное, как откуп. Но сегодня ему было трудно смотреть ей в глаза.

Она тоже это почувствовала и засобиралась уходить.

– Пойду, еще к Оленьке обещала забежать.

– Угу, – Федор проводил мать до дверей.

Она остановилась, взяла за руку и посмотрела ему в глаза.

– Феденька, ты не обращай внимания, что газеты пишут, – и тихонько добавила: – Мне очень понравилось! Я рада, что у меня такой талантливый сын! – чмокнула его в щечку и по-девичьи весело застучала каблучками.

Федор в полной растерянности вернулся на кухню. Он всячески избегал разговаривать с матерью на эту тему и даже не пригласил ее на просмотр в Дом кино. Он был уверен, что мать не поймет некоторых откровенных сцен, а после обрушившейся волны критики ожидал каких-нибудь обличительных речей. А она просто сказала: «Мне понравилось».

Федор закурил сигарету. «Кажется, я делаю что-то не так, сам себе придумываю врагов и сам же с ними воюю. Дон Кихот наших дней, только…» – додумать дальше ему не позволил телефонный звонок.