Поздний экспресс - Дарья Волкова

за плечи.

– Надя… – шепчет он растерянно. – Ты что делаешь?

– У меня такое чувство, – она приближает свое лицо к его, заглядывая в едва угадываемые в полумраке комнаты глаза, – что я занимаюсь совращением малолетнего. Вик, ты долго будешь брыкаться?

– Надя… Наденька… – Он перехватывает ее руку, целует в ладонь. – Не надо. Я не… я не стою этого. Я же так с тобой поступил. Не надо меня жалеть…

– Больно надо мне тебя жалеть. – Маленькая ладошка пробирается под мужскую рубашку снизу, ложится на упругую кожу живота, которая под ее прикосновением превращается в твердые кубики пресса.

Он резко выдыхает. А она невесомо гладит его, задевая пальцами невидную сейчас, но так отчетливо запомнившуюся ей золотистую стрелу.

Его тяжелое дыхание. И беспомощное:

– Не надо…

И ее неожиданное и тихое:

– Витя… Пожалуйста… Мы неважно начали. Давай попробуем еще раз. Я хочу, чтобы ты меня любил. По-настоящему.

Недолгая пауза. И его тоже тихое и решительное:

– Хорошо. Конечно. Я… я буду любить тебя.

Она не сразу осознает, что он ее понял совсем не так, как она предполагала. А когда осознала – было уже поздно. На ней не осталось ни одного клочка ткани, она абсолютно голая. Потерянная, беспомощная от его таких нежных теперь пальцев. От его хриплого шепота на ухо:

– Маленькая моя… Тебе будет хорошо… Я обещаю…

Ей уже хорошо. Так хорошо, как не было никогда и ни с кем. Она теряет свое тело, разум, всё это принадлежит ему, его пальцам, его голосу. Ее рвут на части два абсолютно противоположных желания: чтобы он был так же нежен и нетороплив, и наслаждение длилось и длилось. И чтобы он усилил давление своих пальцев, и она… она…

– Вик… – со стоном непонятной ей самой мольбы она прогнулась.

– Сейчас, моя хорошая, сейчас… – шепчет он.

Что, сейчас? Куда он убрал пальцы?

И спустя бесконечное мгновение – его губы. Горячий упругий язык. Она не выдерживает. Кричит.

Он не успевает насладиться ею. Ее вкусом, ее доверчивостью и открытостью. Тем, что она позволяет ему. Лишь несколько сводящих с ума их обоих, бесконечно интимных и сладких поцелуев и она… Улетает. Разлетается на миллион осколков, исчезая из Вселенной. Нет ничего вокруг, нет даже собственного тела, которое сейчас выгибается и бьется под властью оргазма. А она сама где-то неизмеримо далеко, превратившись в невесомое бестелесное облако.

Надя приходит в себя так же, как и улетела – с легким прикосновением его губ к щеке. Тело нежится в его руках, лицом во вкусно пахнущую шею. Голова пустая, и нестерпимо хочется отключиться. Особенно когда он так гладит ее по обнаженной спине, перебирая волосы.

– Спасибо, – выдыхает Надя тихо.

– Тебе спасибо, – так же негромко отвечает он. Мягко целует в губы. – А теперь засыпай.

Она чуть двигается, устраиваясь удобнее. Живот царапает пряжка его ремня. Он одет, а она совсем голая. Это неправильно, так не должно быть. И именно с этой мыслью она позорно отбывает из реальности, уплывая в сон от ласковых прикосновений его пальцев.

Глава одиннадцатая

Встречи людей – кажется мне, порой похожи на встречи поездов… когда они, промелькнув друг мимо друга, равнодушно разъезжаются в глубокой ночи.

Паскаль Мерсье. «Поезд на Лиссабон»

Он – идеальный плюшевый медведь. Снова. Да только обстоятельства теперь совсем иные. Кроме того, что она снова заснула, уткнувшись носом ему в грудь. Но то, что было до этого…

Вик аккуратно заворачивает ее в одеяло, принцесса даже не шевельнулась, позволяя себя укутать. Нет, не принцесса. И уже тем более не королева. Живая, настоящая. Его девушка. Имеет он право так сказать? Не знает, но хочется безумно. Выворачивающая душу нежность, так и не схлынувшее возбуждение и уже поднявший голову стыд – его начинает бить дрожь от этого коктейля. Надо пойти на кухню, попробовать что-то сделать с этим.

Машинально щелкнул кнопкой чайника. Будто он собирается чай пить, ага. Кухня не очень большая, нервно метаться по ней – неудобно. Проектировщики в свое время явно не подумали о юных психопатах, которым приспичит глубокой ночью сходить на этой кухне с ума от сладости и ужаса одновременно. Он утыкается лицом в ладони и тут же шалеет от нового, непривычного и дурманящего голову запаха. Это ею пахнут его пальцы. Его девочкой. Его Наденькой.

У Вика классическое раздвоение сознания. Она… она сама отдалась ему. Она позволила ему. Она кончала с ним. И плевать, что он так и не был в ней. Хотя, нет, был. И об этом думать совершенно не хотелось, от этого ледяной холод расползался по всему телу. Стоило только вспомнить и осознать.

Он омерзителен самому себе. Он даже и помыслить не мог, что позволит себе когда-нибудь такое. Что окажется способным на такое. Как это ни пафосно звучит – его не так воспитывали. Чтобы обидеть того, кто слабее тебя. Тем более, обидеть женщину. Да за такое его отец с тренером на пару, вдвоем бы отлупили. И поделом. Совершил насилие над той, кто была слабее и не могла оказать ему сопротивления. Над женщиной. Нет, это ужасно, но ведь и это еще не всё. Он это сделал с Надей. С той, которую любил. Любит! Он на секунду представил, что бы сделал сам с тем, кто бы сотворил такое с Надей. Получается, ему надо избить самого себя. И главное, непонятно, как он дошел до этого? Что-то порвалось внутри, что-то лопнуло. И это вылилось вот в такое. Отвратительное, безобразное, страшное.

Отключился чайник. Руки занять чем-то, потому что в голове первозданный хаос, как при сотворении мира. Достал заварник, первую попавшуюся коробку с чаем. Пить чай из пакетиков у них в семье считался святотатством, и Вик перетащил эту привычку в самостоятельную жизнь. Насыпал, залил кипятком. В нос ударил запах земляники, Вик с удивлением посмотрел на жестянку в руке. «Ройбос земляничный». Откуда у него дома такая экзотика? Впрочем, сейчас ему не до вкусовых изысков. «Ройбос» так «ройбос».

Чай горячий, сладкий. Отчетливо пахнет земляникой, к которой примешивается запах его пальцев, отогретый паром от кружки. Ее аромат, перемешанный с ароматом ягод. Вик жмурится. Он не хочет мыть руки. Потому что этот запах позволяет ему хоть как-то цепляться за реальность произошедшего. Что после всего, что он с ней сотворил… Он чуть не умер там, на ней, когда осознал… И потом, вот тут, на кухне, стоял и умирал. А она вернулась к нему. Обняла, простила. И отдалась. Из