Любовью спасены будете... - Андрей Звонков

И ушел из зала.

Стахис поймал его в коридоре.

– Я не могу звонить. Поехали. Расскажем.

Их хоронила вся Московская скорая, так рядышком и положили. На Архангельском кладбище. Все было: и речи, и памятник, и ограда… Кто-то вспомнил, что такое бывает очень уж часто, почти каждый год… А проезжая мимо того места, каждый водитель скорой сигналил, отдавая маленький долг памяти отличным ребятам.

Часть вторая

Посеявший ветер

Глава 1

Та, что не стала эпилогом

Герман со старшим врачом на следующий день после аварии ездили сообщить о гибели родственникам. Анастасия Георгиевна приняла сообщение о гибели сына на удивление спокойно. Она зашла в комнату, села на диванчик и сказала:

– Ну вот и все.

Герман со старшим врачом переглянулись. Старший пробормотал вполголоса:

– Думаешь, аффект?

– Не знаю… не знаю. Не похоже, – ответил Герман. Смотреть на Анастасию Георгиевну было тяжело. Динка стояла в коридоре между врачами и то одному, то другому поддавала носом по рукам, прося почесать, но, видя искаженные болью и скорбью лица, отошла, легла в углу на коврик, положила морду на лапы и тоненько засвистела носом, жалея всех на свете.

– Анастасия Георгиевна, мы соболезнуем, смерть Виктора тяжелая потеря для всех нас…

Осиротевшая мама Виктора закрыла лицо руками и беззвучно плакала. Старший достал из кармана облаточку с успокаивающими, выдавил таблетку и протянул ей.

– Выпейте.

Анастасия Георгиевна положила таблетку в рот, проглотила. Старший выдавил еще пару и положил на крышку серванта.

– Это на вечер, не забудьте.

– Анастасия Георгиевна, вы ни о чем не беспокойтесь, мы все сделаем сами, – сказал Герман, – когда все решится, позвоним.

Они уехали. У Володи Морозова все было тяжелее и хуже. Жена в истерике, родители. Крики, слезы, плач. Успокаивающие таблетки, валерьянка и корвалол…

Выполнив тяжелую миссию вестников смерти, заведующий подстанцией и старший врач вернулись на подстанцию. Предстояло собирать деньги, оформлять документы о смерти и вообще помогать родственникам погибших.

Водитель Рифат Сагидуллин остался жив благодаря плохим дверным замкам в рафике. Рифат десять дней пролежал в больнице, потом еще месяц отбюллетенил дома, вышел на работу, откатал две недели и уволился, никому ничего не объясняя.

После выписки из больницы его четырежды вызывали свидетелем к следователю, и, когда при последнем допросе следователь стал явно все сводить к невнимательности Рифата, тот понял, что пьяницу, убившего ребят, хотят если не оправдать, то значительно снизить ему степень наказания.

На подстанции народ закипал. Писались гневные письма начальнику отделения милиции и в прокуратуру, собирались подписи. А на суде вдруг откуда-то выплыла справка, что в крови водителя ЗИЛа обнаружены лишь следы алкоголя, а он просто устал, оттого и уснул за рулем. Когда Сашка Костин у следователя попробовал заикнуться, что от водилы несло, как от спиртовой канистры, следователь сунул ему заявление какого-то шибко принципиального прохожего, который видел, как врач скорой помощи избивал водителя грузовика, и посоветовал молчать в тряпочку, а то возбудить новое дело легче, чем закрыть старое. Прокурор ни словом не обмолвился о том, что грузовик вылетел из темного переулка и шел с незажженными габаритными огнями, что на выезде висел знак «уступи дорогу», зато сделал акцент, что машина скорой ехала без спецсигнала. В общем, становилось ясно, что правды не видать как собственных ушей после третичного сифилиса.

Стахис мотался между отделением милиции и подстанцией, оформил дочери неделю за свой счет, потом она вышла на дежурство, а вечером ее напарник Сашка Дорофеев, отправив Вилену домой, пришел к старшему врачу, который подрабатывал на линейной бригаде, и сказал, что с Виленой Стахис проблемы. Сашка не знал, как объяснить то, что его насторожило. Он мялся, жался и наконец выдал:

– Она о чем-то думает и как будто ничего не слышит. Ей говоришь, а она только и отвечает «ага» или «нормально». Ну, я понимаю, что беда случилась, но ведь мы-то живые вокруг. И уж если она вышла на работу, то надо работать. А то реагирует с третьего раза, говоришь «Место запроси», а она пять минут стоит у аппарата, потом приходит и молчит. Я спрашиваю: «Куда дали?» А она: «Не знаю». Может, ей еще надо отдохнуть?

Дома на странное поведение Вилены внимания поначалу никто не обращал, вроде как понимали – психическая травма, стресс, надо пережить. Отцу было некогда вдумываться в поведение дочери, матери, как тогда казалось, – тоже, и только Ольга Яковлевна заходила вечерами в комнату Вилечки, садилась с вязаньем в кресло и тихо вздыхала.

Старший в тот раз принял сообщение фельдшера Дорофеева к сведению и Герману рассказывать ничего не стал, просто в очередное воскресное дежурство Вилечки вышел на работу и вписал ее к себе на бригаду. Однако вечером он привел ее в свой кабинет и, посадив на стул, сказал:

– Тебе нельзя работать.

Раньше на такое заявление Вилена вспыхнула бы, заспорила, но то раньше, а теперь даже не вздрогнула, только тихо, себе под нос, спросила:

– Почему? – Она не подняла глаз, которые, что ни от кого не скрывалось, утратили былую яркость, точно уменьшились и потускнели.

– Не могу объяснить, – сказал старший врач, надеясь, что сейчас увидит хотя бы подобие сопротивления, агрессию, но нет.

Вилена только тихо спросила:

– Я могу идти?

– Домой! – рявкнул старший. – Я тебя снимаю с линии! Можешь сидеть в диспетчерской, но в бригаде работать тебе нельзя.

– Хорошо, – покорно кивнула Вилена и пошла в диспетчерскую. Там она села на стул и задумалась.

– Черт! – Старший проводил ее взглядом и сорвал телефонную трубку, – Герман! Приезжай. Ну что, что… Надо. Приедешь – объясню. Не могу. Жду.

Вот только тогда в семье Стахис началась активность. Причем инициаторами ее были отец и бабушка.

Мария Ивановна вечером, после работы, подошла к Вилене, сидевшей над учебником анатомии и атласом Синельникова, раскрытом на теме «Мышцы». Ни слова не говоря, присела рядом и положила руку ей на затылок. От руки разливалось приятное тепло, буквы, прыгавшие перед глазами Вилены и не желавшие никак складываться в слова, вдруг замерли, а затем туман застелил взор. Мама посидела рядом несколько минут и спросила тихо и отчетливо:

– Сколько уже?

– Второй месяц, – так же тихо ответила Вилечка с закрытыми глазами. – Мама, мне плохо.

– Тошнит? Голова кружится? – не меняя интонации, спрашивала Мария Ивановна.

– Нет, – Вилена не открывала глаз, – я не могу никого видеть, а закрою глаза – вижу Витю, открою – его нет. Я не хочу жить. – Голос ее был спокоен и тих.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});