Сердце пяти миров (СИ) - Андреевич София

Во рту стало горячо. В груди стало горячо. Олдин почувствовал, как заползает, забирается под материнскую кожу его сила, как ставит на место сломанные косточки, как заживляет, лаская нежным прикосновением, разорванную плоть, как унимает кровь…

— Олдин.

— Оставайся на месте, мэрран, родная, — прошептал он, — не открывай глаз, подожди, подожди, сейчас все пройдет.

— Он…

— Не говори, не говори, сейчас все кончится.

Он не мог посмотреть ей в лицо: по его щекам катились слезы. Не мог попросить прощения: он был ее сын, она была его мать и принимала его таким, какой он есть. Олдин ненавидел себя за каждое мгновение боли, которое она испытала по его вине, но ничего, совсем ничего не мог сделать.

Отец схватил его за волосы, и в глазах у него потемнело.

Убить. Сломать эту руку, выхватить афатр, развернуться и разрезать это горло, умыться этой кровью и проклясть свою и его жизнь — пусть так, пусть, только бы она не страдала, только бы она могла жить!

— Олдин…

Только она одна в целом мире могла оттащить его от края безумия.

— Олдин, милый…

Только она одна в целом мире могла любить чудовище, которое называла своим мужем.

— Возвращайся в дом! Твоему ублюдку нужно преподать урок.

— Рифид, я прошу тебя.

— Он выйдет из амбара только когда сделает то, что должен делать настоящий мужчина!

— Рифид! Отпусти его, отпусти!

Она молила и протягивала руки, стоя на коленях, еще слабая после исцеления, но уже напуганная, но отец уже тащил его прочь, в амбар, мимо блеющих в испуге от запаха крови и криков овец и коз.

— Ты сделаешь это, или не выйдешь отсюда!

Он швырнул Олдина на чисто выметенный матерью еще утром пол, его глаза были страшны и дики.

— Тебе придется это сделать, или ты умрешь здесь от голода и жажды. Я не выпущу тебя на этот раз. Я не выпущу тебя, отродье чужой жизни.

Олдин молчал: не мог говорить из-за слез.

Отец хлопнул дверью и оставил его одного, в темном амбаре, свет в который попадал через узкое окошко под крышей. Он оказывался здесь не впервые, и наказание голодом было ему уже знакомо, но что-то было на этот раз в словах отца, что заставило его сердце сжаться в предчувствии беды.

Когда вечером раздались шаги, он понял, что предчувствие его не обмануло.

Отец пришел не один. Олдин сидел в углу, глядя невидящими глазами перед собой, сжимая грязными от крови и пыли руками края одежды, когда дверь распахнулась, и тонкое нежное блеяние напуганного до смерти козленка разорвало тишину.

— Вот, ублюдок, это твоя еда.

Отец пнул козленка вперед: тот шевелил ушами, нюхал воздух и не желал идти туда, где пахло смертью, где пахло множеством смертей.

— Убьешь его — выживешь. Не убьешь — вы будете сидеть здесь оба, пока кто-то из вас не сдохнет от голода первым.

Олдин вскочил на ноги и бросился вперед, но тяжелая дверь уже захлопнулась перед ним, и приглушенный смех отца раздался за ней, полный издевки.

— Что это за мужчина, который не может убить и глупой курицы? Что это за мужчина, который позволяет избивать свою женщину? В углу есть веревка, Олдин. Задуши козла, тебе даже не придется делать это голыми руками. Убьешь его — я брошу тебе нож. Разделаешь тушу — я дам тебе огонь. Поешь мяса — и выйдешь отсюда.

Шаги отца удалились, и Олдин, тяжело дыша, обернулся к козленку, глядящему на него глазами, полными удивления и любопытства. Тот мекнул и сделал шаг ближе, махнув белым хвостом, и Олдин со стоном отчаяния сполз на пол.

***

Он был слишком тонкий для мужчины, слишком мальчик — и другие мужчины заглядывались на него, облизывая губы, норовя прижаться в толпе на ярмарке, пытаясь дрожащими от похоти голосами намекнуть ему на постель.

Отец рычал и сжимал зубы и грозил, что оторвет Олдину его мужскую часть, если узнает, но однажды толстый и седой и когда-то славный воин Берб пришел к ним в дом и за чашей вина стал рассказывать господину Рифиду, как могла бы сложиться его жизнь, если бы Олдин стал согревать его старые кости.

Он был смог подлатать дом. У него бы появились еще козы, а его женщина стала бы ходить не в старой одежде, а в расшитой красницей, как и положено жене воина. Да и юноша, это прекрасный сладкий мальчик сам уже не против, он замечал его взгляды, он знает, что нравится ему…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Ему пришлось сидеть рядом с Бербом весь вечер, пить вино и терпеть его льстивые речи, позволить взять себя за руку и приложить ладонь к красному от похоти лицу под тяжелым взглядом отца. Он видел, что старик возбужден, чувствовал в воздухе запах его пота, слышал резкое дыхание, но вынести долго не смог — ему стало плохо, внутренности свернулись в комок, и Олдин едва успел выбежать из дома, как его стошнило.

Вытерев губы, еще задыхаясь от отвращения, он поднял голову и увидел стоящего рядом Рифида.

— Ты даже на это не годишься, ублюдок. Зачем ты вообще уродился на свет?

Отец… да это был и не отец ему вовсе, хоть и позволял называть себя этим именем при чужаках, приходящих в их деревню за оружием и колесами. Деревенские кузнецы ковали лучшие афатры в долине, деревенские колесники были известны далеко вниз по реке, и люди постоянно текли к ним потоком. Отец трепал его по голове своей грубой рукой и говорил, что «из этого мальца еще выйдет толк», но когда за ними закрывалась дверь, малец превращался в ублюдка, и матери приходилось несладко.

Олдин знал, что его настоящий отец, фрейле, умер у себя в постели, однажды просто не проснувшись, как не просыпались один за другим фрейле их города, сраженные неизвестной болезнью, все уменьшающей и уменьшающей их число.

Тот фрейле был молод и красив, у него были фиолетовые глаза. Олдин, звала его девушка, делившая с ним постель. Олдин, назвала она родившегося ночью слабого и бледного мальчика.

Рифид принял у нее роды, выбежав на крик женщины, которая решила переночевать на его сеновале, но начала рожать — раньше срока, потому что дети фрейле, хилые и больные, так часто рождались слишком рано. Рождались… и умирали.

Он принял чужого ребенка в своем доме, но так и не смог полюбить его, а потом, когда понял, что этот юноша никогда не станет мужчиной, воином, которому можно будет передать дедовский афатр, а всегда останется мальчиком, возненавидел.

— Ты родила бесполезное существо, женщина, — говорил он матери, внося в дом курицу со свернутой шеей. — Он не может даже зарубить глупую птицу. Его опять вывернуло наизнанку, когда я дал ему нож.

— Он еще научится, Рифид, — отвечала она, не отрываясь от шитья, — дай ему время.

— Нужно было позволить ему умереть, когда ты его родила. — Он останавливался и смотрел на нее, мгновенно наливаясь гневом от ее слов. — Постой-ка. Ты сейчас указала мне, что делать?

Его мать умела шить и ходила за козами, она делала вкусный сыр и пела красивые песни, и грустная ее и тихая улыбка говорила о том, что в ее сердце живет печаль. Она любила Рифида настоящей любовью и после каждого исцеления умоляла Олдина уйти и оставить ее, потому что сама она оставить того, кому принадлежало ее сердце, не могла.

— Уходи, милый. Не мучай себя. Рифид — неплохой человек, просто я не умею с ним ладить, просто я иногда перечу ему, а женщина этого делать не должна. В глубине сердца он любит меня, я чувствую это, я вижу это в нем. Он — муж мой, я буду с ним всегда, мой милый, такова моя воля и судьба. Уходи и ищи свое счастье, мой мальчик, мой сын…

Но он не мог оставить ее… как не мог и защитить.

Это был его дар и его проклятие — дар исцелять, проклятие не причинять боли, не поднимать оружие против матери и отца, не убивать живое существо, каким бы злым то ни было. Сила Олдина жила только тем, что он оставался чист, его магия питалась только жизнью, и он отравил бы ее, принеся смерть.

Так было всегда. Так было с его рождения и будет до его конца, который должен был наступить в пустом амбаре на краю деревни, если он не убьет этого козленка и не сделает так, как сказал отец.