Путь длиной в сто шагов - Ричард Мораис

Мадам Маллори смотрела прямо перед собой и как будто никуда не спешила.

– Я с места не сойду, – спокойно сказала она. – Не сойду с места, пока вы не разрешите Гассану работать у меня.

Папа захохотал, и многие, стоявшие на ступенях, присоединились к нему.

Но я на этот раз не смеялся.

– Сумасшедшая, – хмыкнул папа. – Этого не будет никогда. Сидите тут, милости просим. Сиди, пока не сгниешь. Пока-пока!

Он захлопнул дверь. Праздник продолжался.

К вечеру гости разошлись. Переговариваясь между собой, они выходили из парадной двери и натыкались на мадам Маллори, которая все еще сидела посереди двора.

– Bonsoir, Madame Mallory! Добрый вечер, мадам Маллори!

– Bonsoir, Monsieur Iten! Добрый вечер, мсье Итен!

Устроенная мне торжественная встреча немного оглушила меня; я безумно устал. Семья занялась подготовкой к вечеру, а я поднялся по лестнице в свою комнату. Я был так рад наконец оказаться в окружении знакомых вещей в своей комнате в башенке – там была моя крикетная бита, и плакат с Че Геварой, и мои диски. Однако все могло подождать, и я лег на постель, слишком усталый даже для того, чтобы забраться под одеяло.

Я проснулся уже к ночи. Внизу в обеденном зале вечер был в разгаре. Я подошел к окну. Со слива капала вода. Мадам Маллори так и сидела там, внизу, закутанная в тяжелое пальто. Кто-то набросил на нее одеяла, и она была словно похоронена под ними, как рыбак на льдине. Голова ее была обмотана фланелевым шарфом, и с каждым выдохом от ее лица поднимался клуб пара. Посетители подъезжали к ресторану, не уверенные в том, как следует себя вести в такой необычной ситуации, волнуясь, останавливались поговорить с ней, шли дальше, а потом, ближе к полуночи, уходя, желали ей на прощание всего хорошего.

– Она все еще там?

Я обернулся. Это была маленькая Зейнаб. Она была в пижаме и терла глаза. Я аккуратно взял ее на руки; мы сели на подоконник и стали смотреть на одинокую фигуру во дворе. Мы какое-то время сидели так, почти в трансе, пока не услышали странный шум, непохожий на ресторанный. Это было какое-то неприятное бормотание. Мы подумали, что это бабушка проговаривает какой-то диалог из своего прошлого, и пошли в коридор, чтобы вывести ее из этого состояния.

Это был папа.

Он выглядывал из окна верхнего коридора, прячась за занавеской. Мы услышали, как он говорит вполголоса:

– Что мне делать, Тахира? Что мне делать?

– Папа…

Он подпрыгнул, выпустив угол занавески.

– Что? Что вы ко мне подкрадываетесь?

Мы с Зейнаб переглянулись, а папа бросился мимо нас вниз по лестнице.

Мадам Маллори просидела на стуле всю ночь и весь следующий день.

Ее голодовка стала предметом разговоров по всей долине. К полудню у ворот «Мумбайского дома» в три ряда стояли зеваки. К четырем там появился репортер из «Юра». Просунув длинный объектив между прутьями, он щелкал и щелкал, фотографируя приземистую фигуру, решительно продолжавшую сидеть посереди нашего двора.

Когда это увидел папа – из окна верхнего коридора, – он совершенно вышел из себя. Мы через весь дом слышали, как он, громко топоча, спустился по центральной лестнице и вылетел через парадную дверь.

– Уходите! – крикнул он. – Уходите. Кыш.

Но горожане, стоявшие за воротами, не двинулись с места.

– Мы не на вашей частной собственности. Мы имеем право стоять тут.

Местные мальчишки глумились над ним и скандировали:

– Хаджи – тиран! Хаджи – тиран!

– Мсье Хаджи, – окликнул его репортер, – почему вы так плохо с ней обращаетесь?

Отец изменился в лице, он не верил своим ушам.

– Я плохо с ней обращаюсь? Она попыталась разорить меня. Она чуть не убила моего сына!

– Это был несчастный случай. – То была мадам Пикар.

– И вы туда же?

– Простите ее!

– Она просто старая дура, – сказал кто-то.

Папа, нахмурившись, осматривал толпу.

Он развернулся и подошел к мадам Маллори.

– Хватит! Прекратите сейчас же. Вы заболеете. Вы уже не в том возрасте, чтобы выкидывать такие фокусы.

И это было правдой. Пожилая женщина к этому времени совсем окоченела, и, чтобы посмотреть на отца, ей пришлось повернуться всем корпусом.

– Позвольте Гассану перейти работать ко мне.

– Ну и замерзайте себе насмерть. Пожалуйста! Милости прошу!

* * *

Той ночью, прежде чем лечь спать, я снова сидел с сестренкой Зейнаб у окна своей башенки. Мы смотрели, как пожилая француженка в лунном свете сидит без движения у нас во дворе, сложив руки на груди. Лунный свет и завихрения облаков отражались в лужах у ее ног, стоявших на неровной брусчатке.

– Что будет с ней? – спросила Зейнаб. – Что будет с нами?

Я погладил ее по голове.

– Не знаю, маленькая, не знаю.

Но именно тогда я понял, что перешел на сторону мадам Маллори и стал втайне переживать за нее. Я думаю, что Зейнаб почувствовала это. Я помню, как она сжала мою руку и кивнула, как будто она одна понимала, что нужно сделать.

Папа всю ночь ворочался в постели с боку на бок и трижды вставал, чтобы посмотреть в окно. Больше всего его бесила мысль о том, что мадам Маллори для того, чтобы добиться своего, использовала ненасильственные методы борьбы. Это, разумеется, был тот самый метод, с помощью которого Ганди построил современную Индию, и невозможно было стерпеть то, что она использовала против нас те же приемы. Папа в те дни выглядел как человек, не находивший себе места, и всю ночь он то просыпался, то забывался снова, что-то бормоча во сне.

Около четырех утра пол в коридоре заскрипел.

Мы с папой, каждый в своей комнате, проснулись от этого скрипа и встали с постелей, чтобы посмотреть, что происходит.

– Ты тоже слышал? – прошептал отец, пока мы на цыпочках шли по коридору. Наши ночные рубашки трепетали на холодном сквозняке.

– Да.

На лестнице маячили какие-то светлые фигуры.

– Что вы делаете? – заревел папа, врубив верхний свет.

Тетя и бабушка вскрикнули и выронили тарелку. Она упала на ступени и разбилась. Вниз скатились три куска лепешки и бутылка «Эвиан». Мы оглядели правонарушительниц. Бабушка сжимала в руках ночной горшок.

– Это для кого? Это для кого?

– Ты зверь, Аббас! – крикнула тетя. – Бедная женщина, она умирает с голоду. Ты ее убьешь!

Папа грубо схватил тетю и бабушку под руки и потащил их обратно наверх.

– Всем в постель! – проревел он. – Завтра я сделаю так, что ее заставят уйти. Хватит! Я этого не потерплю. Она оскорбляет память Ганди, используя против нас эти приемы.

Разумеется, в ту ночь никто из нас не сомкнул глаз. Все встали рано. Папа ходил туда-сюда перед телефоном. Наконец едва двигавшиеся стрелки указали начало рабочего дня, и папа позвонил своему адвокату, требуя, чтобы полиция забрала мадам Маллори за вторжение в частные владения.

Вся семья сидела как пришибленная; мы угрюмо гоняли наш завтрак по тарелкам, пока папа говорил и говорил по телефону. Только бабушка ела с аппетитом.

Однако Зейнаб, как мы поняли тем утром, была сделана из того же теста, что и отец. Моя маленькая сестренка подошла к папе, продолжавшему орать в телефонную трубку, и бесстрашно потянула его за полу курты.

– Хватит, папа. Мне это не нравится.

Господи, что за ужасное выражение исказило его лицо!

Я выступил вперед и взял Зейнаб за руку.

– Да, папа. Пора остановиться. Сейчас.

Никогда не забуду той минуты. Отец стоял, разинув рот, все еще держа телефонную трубку, но полуобернувшись к нам, детям. Зейнаб и я стояли и ждали окрика или пощечины, но отец повернулся к телефону и сказал адвокату, что перезвонит.

– Вы о чем? Я, кажется, вас неправильно расслышал.

– Папа, если Гассан станет французским поваром, мы сможем остаться и жить здесь. Ну и хорошо. Я устала переезжать, папа. Я не хочу в Англию. Там все время дождь. Мне нравится тут.

– Мама хотела бы, чтобы мы перестали убегать, – добавил я. – Неужели ты не слышишь ее, папа?

Папа холодно посмотрел на нас, как если бы мы предали его, но постепенно жесткое выражение исчезло с его лица. Это было маленькое чудо – все равно что смотреть, как кусок гусиного жира тает на горячей сковородке.

Горный воздух был свеж и чист, совсем как в первый день, когда мы приехали в Люмьер, три месяца назад. Знаменитый свет, которым славился этот край, красил горы в разные оттенки розового и золотистого.

– Мадам Маллори, – резко крикнул папа через двор. – Идите позавтракайте с нами.

У Маллори уже не было сил повернуть голову. Ее кожа была мертвенно бледна, нос сильно покраснел, с его кончика свисали капельки соплей.