Главная улица - Синклер Льюис

Одно зерно! Какое — это все равно. Всякое знание и свобода едины. Но она так долго откладывала поиски зерна! Не может ли она предпринять что-нибудь с этим Танатопсис-клубом? Или, может быть, ей удастся сделать свой дом настолько притягательным, чтобы таким путем добиться влияния? Она научит Кенникота любить поэзию. Да, вот это-начало! Она так ясно представила себе, как они у камина (у несуществующего камина!) склоняются над большими, прекрасными страницами, что угнетавшие ее призраки быстро исчезли. Двери больше не скрипели; по гардинам не скользили неясные тени — из сумрака выступали просто складки красивой ткани, и когда Би вернулась домой, Кэрол пела у рояля, до которого не дотрагивалась уже много дней.

За ужином им обеим было весело. Кэрол сидела в столовой, в черном атласном платье с золотой отделкой. Би, в синей блузке и переднике, Јла на кухне. Но дверь была открыта, и Кэрол спрашивала:

— Вы не видели в витрине у Даля уток?

Л Би отвечала нараспев:

— Не-ет, мэм!.. А уж повеселилась я сегодня! У Тины был кофе с «кнекебредом», и пришел ее ухажер, и мы хохотали до упаду. Он говорил, что он президент, а меня сделает финляндской королевой. А я воткнула перо в волосы и кричу, что ухожу на войну… Вот потеха-то была, и не сказать!

Когда Кэрол вновь присела к роялю, она думала уже не о своем муже, а об отшельнике и книгочее Гае Поллоке. Ей хотелось, чтобы Поллок зашел к ней.

«Если бы его поцеловала девушка, он, наверное, вылез бы из своей скорлупы и стал больше похож на живого человека! Будь Уил так начитан, как Гай, или Гай так деятелен, как Уил, я думаю, я могла бы примириться даже с Гофер-Прери.

Уила так трудно опекать! А к Гаю я могла бы относиться по-матерински. Неужели мне нужно именно опекать кого-нибудь-А мужчину, ребенка или город? Я действительно хочу ребенка. Когда-нибудь! Но обречь его на то, чтобы здесь прошли его детские годы, когда он так восприимчив к окружающему…

Итак, в постель!

Неужели я нашла свою настоящую сферу — в Би и кухонной болтовне?

О, мне не хватает тебя, Уил! Но все-таки как приятно ворочаться в постели, сколько захочешь, не боясь разбудить тебя!

Неужели я действительно замужняя женщина, устроенная в жизни раз и навсегда? Сегодня я чувствую себя такой незамужней, такой свободной! Подумать только, что была такая миссис Кенникот, которая беспокоилась о судьбе города, называемого Гофер-Прери, когда, кроме него, есть еще целый мир!

Уил, конечно, полюбит поэзию…»

III

Мрачный февральский день. Тучи, словно вытесанные из тяжелых бревен, придавили землю; снежные хлопья нерешительно падают на истоптанные пустыри. Сумрак, не скрывающий угловатых очертаний. Линии крыш и тротуаров резки и неуклонны.

Кенникота нет уже второй день.

В доме страшно, и Кэрол убежала погулять. Было тридцать ниже нуля — слишком холодно, чтобы испытывать удовольствие. В открытых местах между домами на нее набрасывался ветер. Он колол, кусал за нос и уши, драл щеки, и она перебегала от одного прикрытия к другому, переводя дух под защитой какого-нибудь сарая или щита для реклам с измазанными клеем обрывками зеленых и красных объявлений.

Дубовая роща в конце улицы наводила на мысль об индейцах, охоте, лыжах, и Кэрол, миновав коттеджи, заваленные вдоль стен землей, выбралась за черту города, к ферме на низком холме, покрытом сугробами жесткого снега. В свободной нутриевой шубке и котиковой шапочке, с девственно свежими щеками, не изборожденными морщинами мелких провинциальных страстей, она казалась здесь, на этом унылом пригорке, так же неуместна, как красная птичка-кардинал на глыбе льда. Она поглядела вниз, на Гофер-Прери. Снег лежал сплошной пеленой от самых улиц до всепоглощающей прерии позади, и казалось, что во всем городе негде укрыться от непогоды. Дома были просто черными пятнами на белой равнине. Душа Кэрол содрогалась от этого пустынного безмолвия, а тело — от порывов ветра.

Она побежала назад, в лабиринт улиц, ее тянуло к желтому блеску витрин и ресторанов большого города, или в первобытный лес, где носят меховые треухи и держат в руках охотничьи ружья, или на скотный двор, где от овина идет теплый пар и шумно от кур и коров, но только не в эти тусклые дома с дворами, заваленными золой, не в эти проулки, покрытые серым снегом и смерзшимися комьями грязи. Обаяние зимы исчезло. В ближайшие три месяца — морозы могут продолжаться до самого мая — снег будет все грязнее, человеческий организм будет все слабее сопротивляться стуже. Кэрол недоумевала, почему почтенные горожане прибавляют к зимнему холоду холод своих предрассудков; почему они не согревают свои души свободным, легким разговором, подобно жителям Стокгольма и Москвы, которые ценят умную беседу.

Она обошла задворки города и осмотрела трущобы «Шведского оврага». Стоит сгрудиться трем домам — и один из них всегда будет трущобным. Кларки хвастали, что «в Гофер-Прери не найти такой бедности, как в больших городах; работы по горло, благотворительность не нужна, и не преуспевают, только растяпы». Но теперь, когда сорвана маска из летних листьев и травы, Кэрол увидела нищету и угасшие надежды. В лачуге из тонких досок с толевой крышей она увидела прачку, миссис Стейнгоф, работавшую в клубах серого пара. Во дворе ее шестилетний мальчуган колол дрова. На нем была изодранная куртка и синеватый, цвета снятого молока шарф. Из рваных красных варежек выглядывали потрескавшиеся ручонки. Он то и дело дул на них и равнодушно всхлипывал.

Семья недавно прибывших финнов устроилась в заброшенном хлеву. Восьмидесятилетний старик собирал кусочки угля вдоль полотна железной дороги.

Кэрол не знала, как быть. Она чувствовала, что эти независимые граждане, которым внушали мысль, что они жители демократической страны, возмутятся, если она вздумает разыгрывать фею-благотворительницу.

Чувство одиночества исчезло, когда она дошла до торгово-промышленного центра: железнодорожной станции, где маневрировал товарный поезд, зерноэлеватора, нефтяных цистерн, скотобойни со следами крови на снегу, маслобойного завода с санями фермеров у ворот и грудами молочных бидонов, таинственного каменного сарая с надписью: «Осторожно-порох!». Тут же была любопытная мастерская памятников, где скульптор утилитарного направления в рыжем кожаном пальто, насвистывая, высекал из гранита сверкающие надгробия. Чуть подальше — небольшая лесопилка Джексона Элдера, где пахло сосновыми опилками и выли циркульные пилы. А рядом помещалось весьма важное учреждение — «Мукомольная компания Гофер-Прери, председатель Лаймен Кэсс». Окна были запорошены мучной пылью, но это было самое оживленное место в городе. Рабочие вкатывали бочонки с мукой в вагон; фермер, сидя в санях на мешках с пшеницей, спорил со скупщиком; машины внутри гудели и визжали; вода бурлила в очищенном от льда желобе.

После месяцев, проведенных в угрюмой тишине дома, этот шум был приятен Кэрол, Она пожалела, что не может работать на мельнице, что принадлежит к касте «жен лиц свободных профессий».

Она двинулась домой по глухим переулкам. У крытой толем хибарки, в том месте, где должны были быть ворота, стоял человек в грубой коричневой кожаной куртке и черной плюшевой шапке с наушниками и смотрел на Кэрол. Широкое лицо с лисьими усами глядело самоуверенно. Он стоял прямо, засунув руки в карманы и неторопливо попыхивая трубкой. Ему было лет сорок пять или сорок шесть.

— Здравствуйте, миссис Кенникот! — протянул он.

Она вспомнила его — это был водопроводчик и печник, чинивший у них в начале зимы топку.

— Здравствуйте, — пробормотала она.

— Моя фамилия Бьернстам. Меня зовут еще «Красным шведом»-помните? Очень рад снова встретить вас.

— Благодарю вас. Я осматривала окраины города.

— Стоило! Сплошное безобразие. Канализации нет, улиц не подметают, а искусства и науки представляют лютеранский пастор и католический патер. Но все — таки, черт побери, нам тут, заброшенным в «Шведском овраге», пожалуй, не хуже, чем вашему брату. Слава богу, нам хоть не приходится ходить и мурлыкать перед Хуанитой Хэйдок у «Веселых семнадцати».

Кэрол, которой казалось, что она со всеми может найти общий язык, было не по себе от дружеских разговоров этого мастерового с трубкой. Может быть, он принадлежал к числу пациентов ее мужа. Но она должна сохранять достоинство.

— Да, даже у «Веселых семнадцати» не всегда так уж интересно. Что-то очень холодно сегодня, не правда ли? Ну…

Но Бьернстам вовсе не спешил почтительно откланяться. Брови у него двигались, будто жили какой-то особой жизнью. Он с усмешкой продолжал:

— Пожалуй, мне не следовало отзываться так резко о миссис Хэйдок и ее снотворных «Семнадцати». Но я, верно, помер бы со смеху, если бы меня пригласили заседать с этой компанией. Понимаете, я, что называется, пария. Я считаюсь в городе вредным человеком, миссис Кенникот. Я атеист и, вероятно, кроме того, анархист. Ведь анархист — это всякий, кто не любит банкиров и «великую старую республиканскую партию».