Танго под палящим солнцем. Ее звали Лиза (сборник) - Елена Арсеньева

— Вот именно! — поддакнул Шульгин. — Случайная музыка случайного тапера, незамысловатый сюжет, угар чувств, а в результате — сумасшедший ажиотаж, чуть ли не массовый психоз… Как будто все зрители разом заболели какой-то сентиментальной горячкой! Как это получается?! Уму непостижимо… Только, ради бога, вы, Вера Васильевна, не обижайтесь!

Вера чуть улыбнулась. Она и в самом деле не обижалась. Наоборот, она очень любила такие разговоры. Она думала: если бы Голиаф остался жив, он мог бы сказать Давиду что-то подобное. Например: «Ты же мальчишка, ты ростом не вышел, а я богатырь, однако ты меня победил. Как это получилось? Уму непостижимо!» Голиаф — это все эти зрители, которые поначалу презирали синематограф, а потом склонились перед ним. Пустенькое развлечение полонило миллионы людей куда быстрее, чем, наверное, даже мечтать могли его создатели — братья Люмьер. Да и не ставили они перед собой такой задачи: снимать игровое кино. Они были документалистами… однако их последователи пошли далеко — дальше некуда, когда предложили человечеству великолепный заменитель театра, музыки и литературы — на одном белом экране. И еще Вера помнила, как ее познакомили на каком-то приеме с Александром Блоком, и великий поэт гениально просто, хотя и не без тоски сказал:

— Синематограф — это забвение.

И это было самое точное определение из всех, которые Вера когда-то слышала. Ведь и сама она забыла с его помощью себя прежнюю — толстенькую девочку из Полтавы, которую мама с любовной насмешливостью называла «Полтавской галушкой», забыла себя — верную жену своего мужа, любящую мать двух дочек… нет, не насовсем, а на то время, пока снималась в той или иной фильме. Точно так же и зрители забывали свои беды и заботы — не навсегда, а лишь на то время, пока смотрели ту или иную фильму.

Гришин-Алмазов, который не сводил с Веры глаз, сразу почувствовал, что мысли ее улетели куда-то далеко, что теперь он над нею не властен. А ведь он был диктатор в полном смысле этого слова! И он вернул Веру из мира ее грез самым действенным вопросом:

— А как так случилось, Вера Васильевна, что вы стали сниматься в кино? Вы же не играли до этого в театре?

— Нет, конечно, нет, — расхохоталась она. — Я только мечтала о балетной сцене, но меня бабушка в балет не пустила, говорила, что это неприлично — появляться перед мужчинами с голыми ногами, позволять им обнимать себя, хотя бы на сцене, и задирать ноги.

Повисла минутная пауза, и Вера могла бы поручиться, что все они вчетвером — Гришин-Алмазов, Шульгин, Чардынин и она сама — подумали об одном и том же. О том, сколько раз на экране ее обнимали и целовали разные мужчины, спускали платье с ее плеч или задирали его так, что ее изумительные ноги были всем видны. А открытки с рискованными сюжетами?! Согласитесь, узреть такую красоту в нижнем белье или в мужском костюме — это будоражило воображение! О нет, конечно, никакой порнографии: в них присутствовал именно тот налет фривольности, который необходим, чтобы возбудить интерес к актрисе, а значит, и к фильмам, в которых она будет играть. Само собой, открытки были рассчитаны не только на мужчин, но прежде всего на женщин-покупательниц: ведь именно женщины — приказчицы, курсистки, конторщицы, гимназистки, пишбарышни [23], телефонистки, горничные — составляли большинство в зрительных залах. Сказки о красивой любви с налетом некоей неприличности украшали их будни и поэтизировали прозу жизни… и заставляли мечтать о тайном грехе, об адюльтере…

Момент неловкости весьма ловко рассеял Чардынин.

— Вы не поверите, господа, — воскликнул он, — но когда Вера Васильевна решила попробовать себя в кино и пришла в киноателье Тимана и Рейнгарда, ей дали от ворот поворот!

— Не может быть! — воскликнул Шульгин.

— Мне кажется, они ослепли, — тихо промолвил Гришин-Алмазов. — Вы шутите, господин Чардынин?

А между тем Чардынин вовсе не шутил!

Как-то раз помощник Владимира Гардина, ведущего режиссера «Тимана и Рейнгарда», посмотрел в окно и, поправив пенсне, сказал:

— Мать честная… какая потрясающая красавица переходит дорогу! Держу пари, она идет к нам и хочет, чтобы мы ей дали роль.

Гардин хмыкнул. Держать пари в этой ситуации мог только полный дурак. Все красавицы, с некоторых пор появлявшиеся на Тверской-Ямской близ Александровского вокзала [24], держали путь именно в киноателье и мечтали получить роль, чтобы сняться в очередной фильме. Беда только, что практически все уходили обратно не солоно хлебавши.

— Блондинка или брюнетка? — спросил Гардин от нечего делать.

— Брюнетка, — ответил помощник. — Да какая!..

Женщина вошла в кабинет, и Гардин даже присвистнул — это и в самом деле оказалась редкостная красавица. И имя у нее было весьма подходящее для звезды экрана — Вера Холодная. Даже псевдонима придумывать не надо! Но…

— Боже, какая красавица! — сказал Тиман (один из двух китов, на которых держалось киноателье), посмотрев первую кинопробу Веры. — Но она никакая не актриса. Только и умеет, что глазами водить из стороны в сторону. Не спорю, она делает это хорошо. Однако нам нужны не красавицы, а актрисы! Пусть убирается.

— Милая деточка, — передал добродушный Гардин неудачливой дебютантке смягченный вариант мнения дирекции, — с этими глазками вы станете кем угодно, только не киноактрисой. А впрочем, можете попытать счастья у Ханжонкова. Видите ли, Тиману нужны актрисы, а Бауэру нужны красавицы… Так что желаю удачи!

И обворожительная молодая дама со звучной и вполне синематографической фамилией отправилась в поисках удачи к Евгению Францевичу Бауэру, ведущему режиссеру киноателье «Ханжонков и К°», самой преуспевающей русской кинофабрики.

Гардин очень точно определил сущность этого режиссера: Бауэр был поклонник красоты и сущий эстет. Он воспринимал актера прежде всего как великолепно одетый манекен, движущийся в созданных им несусветно-красивых декорациях, среди тщательно отмеренных полутеней и до микрона выверенных лучей света. Именно такой режиссер и нужен был Вере Холодной, которая, увы, и в самом деле ничего не умела, кроме как «водить глазами из стороны в сторону».

После первой же пробы к фильму «Песнь торжествующей любви» (по мотивам рассказа Тургенева) с Верой Холодной был подписан договор. Она не вполне осознавала, что появилась в киноателье как раз в то время, когда Бауэр уже отчаялся найти приму для новой фильмы. И вот она сама пришла к нему, точно с неба упала. Бауэр был не меньше поражен удачей, чем новая актриса!

Вера в полуобморочном состоянии побрела домой. Как же так?! Как же это могло произойти? После двух неудачных попыток (еще до того, как побывать у Гардина, она пробовалась на кинофабрике «В. Г. Талдыкин и К°», но и там дело закончилось ничем)… Да и пошла-то она в киноателье только потому, что ей было нечем заняться, было отчаянно тоскливо без мужа, который добровольцем ушел на фронт, да и денег не хватало, а в кино, как говорят, недурно платят… Она даже не слишком удивилась, когда ее отшили у Талдыкина и Тимана, и вдруг…

Да неужели она, «Полтавская галушка», верная жена бывшего юриста, ныне вольноопределяющегося [25] поручика Володи Холодного, милая мамочка двух малышек, сделается синематографической актрисой?! Такой же, как обожаемая ею Аста Нильсен? Фильм «Бездна» с ее участием свел Веру с ума и заставил желать невозможного. Неужели она будет сниматься в одной фильме с Витольдом Полонским и Осипом Руничем, этими роковыми мужчинами?!

Бауэр влюбился в новую актрису с первого взгляда и не намерен был расставаться с ней. Он хотел теперь только одного: как можно дольше наслаждаться ее красотой и владеть ею… нет, не физически, — владеть не обладательницей этой красоты, а ее духом, ее синематографическим образом. Бауэр стал для Веры идеальным режиссером, а она для него — идеальной актрисой, которая слушалась его рабски. Именно поэтому он смог не только максимально раскрыть красоту Веры Холодной, но и научить ее использовать эту красоту для наилучшей передачи своих эмоций.

— И это ему удалось, — согласился Шульгин, внимательно слушавший Чардынина и Веру, которые рассказывали все это наперебой.

— Да… — прошептал Гришин-Алмазов. — Это правда. Ох, какой я идиот… — пробормотал он вдруг.

— Хм, — понимающе сказал Шульгин.

— Почему? — спросил интриган Чардынин.

— Я осмелился прийти сюда без цветов, а должен был засыпать вас цветами! — пылко воскликнул губернатор. — Мне хочется выразить свой восторг, свое восхищение, но я не знаю, как…

— О нет, цветов на сегодня довольно, — поежилась Вера. — Так что вы, наоборот, поступили очень умно.

— Нет! — воскликнул Гришин-Алмазов. — Я хочу чем-то отблагодарить вас! Вот, позвольте преподнести вам…