Мастиф (СИ) - Огнелис Елизавета

Он появился неожиданно, как всегда, словно соткался из воздуха или спустился с небес. Стоял так близко — метрах в двадцати от Саши, всегда можно попробовать, проверить, кто быстрее — ты или Он? Но проверяют ли мощность атомной бомбы, взрывая ее в лаборатории? Или ядовитость нервно-паралитического газа на группе ведущих химиков? Кучность стрельбы — стреляя себе в ногу?

Они просто смотрели и изучали друг друга. Человек и сверхчеловек. Отец и сын. Создатель и подобие. Замерло все, даже ветер утих, казалось, что облака больше не бегут по небу, застыли на месте, и только там, глубоко внутри — решается судьба каждого, но в первую очередь этот совершенный, стопроцентно и безотказно работающий мозг обдумывает простую задачу с одной переменной, с разными знаками. Жить или не жить Александру? Достоин или нет? Неважно — как, зачем, почему. Важно только одно слово, даже два — через черточку: или-или…

Гаврила прошел мимо замершего Сереги Шпакова, не взглянул. Сашка мысленно утер пот со лба. Если бы Гаврила хотел — он бы начал убивать прямо сейчас, не растрачиваясь на эффектные появления. Нечего боятся грома — молния уже сверкнула. Хотя почему — «хотел», почему в прошедшем времени? Может он хочет, сейчас, в настоящем? Может он — захочет в будущем?

— Людмила? — спросил Гаврила. — Хорошая девочка.

Сказал и поднял на руки, нежно, бережно, видно, как с удовольствием вдыхает запах ее кудряшек.

— Мама работает? — спросил он.

— Поставь! Поставь на место, — сказал Александр, а потом понял, что сказал шепотом.

— Поставь на место, — сказал он громче, срываясь в фальцет. — Это моя дочь!

И он пошел, с трудом заставляя себя делать каждый шаг, но с каждым пройденным метром укрепляясь в мысли, что делает все правильно. Любое животное защищает свое потомство. И он тоже должен, но не думать, а защищать. Меч взлетел над головой, смерть стояла так близко, но со всего маху Саша ударился в прозрачное препятствие. Словно воздух обрел жесткость стекла, или стекло — прозрачность воздуха. Напрасно Саша упирался ногами, рубил направо и налево — оставшиеся три метра до Гаврилы он пройти не мог. Его удерживали, словно собаку — палкой, или цепью. Все равно чем, не понятно — чем… Может быть, просто взглядом, но Гаврила даже не смотрел в его сторону, поставил Люду на землю, прошел мимо повалившегося в бессилье Александра, подошел к Наилю. Улыбка сошла с лица татарина, и само лицо сделалось белым, словно лист бумаги.

— Разберешь и соберешь патрон. Снова можно стрелять, — сказал Гаврила.

И снова — шагает по двору, но не слышно шагов, хоть затаилось дыхание, и чувствуешь, как тикают часы на запястье. Только перед тем как исчезнуть, Гаврила вспомнил о Шпакове:

— Андрей, побольше внимания к Чжао, — стоит, молчит, выжидает.

— Я… хорошо, — пробормотал Шпак, и крупные капли потекли по виску, по щеке, по подбородку. Устал Серега, много сегодня работал, пот течет градом.

— Какой длинный день, — пробормотал Саша, выплевывая изо рта пыль. — Он ушел? Ушел?

— Ушел, — срывающимся голосом сказал Шпаков. — Зачем приходил? Что хотел?

— Вот так, Серега, вот так, — бормотал Саша, с трудом поднимаясь с земли.

— Ну что, бойцы, будете против такого воевать? — обернулся Александр к чеченам. Те тоже стояли — белее белого, кажется, что курчавые волосы на голове Тимура шевелятся.

— Нельзя его бояться, — бормотал Саша. — Бояться своих надо. Объявят войну, нас всех под ружье поставят, идите, сражайтесь за мать и отечество. Срать я хотел на отечество. Сам бы передушил, сволочей. Он всех положит, правых, виноватых, под гребенку. А я не хочу, не имею право их слушать… У меня своя жизнь, не дам запихнуть в мясорубку. На хрена мне их памятники и вечная память… Всех урою, гады, паскуды… паразитов к ногтю… никого не оставлю, чем угодно клянусь…

Саша стоял, покачиваясь, не в силах отойти от нервного напряжения, еще не до конца веря, что жив. Но при чем тут Наташа? Почему этот белокурый урод вспомнил про Наташу? С ней что-то случилось. Они не говорят просто так.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Саша поковылял к грузовику, влез на подножку. Поискал глазами в толпе хоть кого-нибудь.

— Наиль!

Татарин уже отошел от увиденного, на белое лицо возвращался румянец, неуверенная улыбка тронула губы. Заскочил мягким прыжком в кабину, вжал правую педаль в пол…

— Гони, Наиль!

Наташу они нашли в роще. Жена мирно спала, свернувшись калачиком, укрывшись курточкой.

— Наташа, лисенок мой, что случилось? — голос Саши срывался в истерику.

Она приподнялась, сонная, с длинным рубцом на щеке, мягкая, теплая, большие карие глаза смотрят с неподдельным удивлением.

— Чего ты? Да перестань, ну, не трогай, — отбивалась она, когда Саша полез под куртку, ощупывая, больше желая убедиться, что все на самом деле хорошо.

— Ничего не случалось? Как ты себя чувствуешь? — не успокаивался муж.

— Да нет, на солнышке пригрелась, вот и заснула, — сказала она недовольно. — Мне такой сон снился, а вы меня отвлекли.

— Гаврила приходил. Сверхчеловек наш переделанный. О тебе говорил. Следующим рейсом домой поедешь, — объяснял Саша, поглядывая на Наиля, а тот, недоверчиво втягивая воздух, водил стволом автомата — вправо-влево, вверх-вниз.

— Что чуешь? — нетерпеливо спросил Александр.

— Ничего нет, — глухо отвечал татарин. — Был он здесь, теперь ушел. Опасности нет. У меня, Шурик, поверь, на такие вещи шестое чувство есть…

И Саша поверил. Сначала — оттого, что его назвали Шуриком, и еще потому, что Наиль и в самом деле чувствовал опасность. И если говорил: «не пойдем туда» — его стоило слушаться. По первой они не верили, смеялись, а потом привыкли. Особенно когда их «под орех» разделали чуть ли не в центре города. Говорил тогда Наиль, что пиво лучше пить «вон там, в теньке, пойдем от этих фонарей, к шайтану их»; но не послушали, ржали как дикие кони, а когда десятеро молодых «волчат» с дубинками заявились — не до смеху стало…

— И мне снилось, что ваш Гаврила приходил. Он… — Наташа замялась, — точно такой, как ты описывал. И не злой совсем. Добрый, очень. И ласковый…

Александр обернулся к жене. Горло сперло, а грудь сжало раскаленными щипцами.

— Он приходил к тебе? — просипел Саша.

Наташа явно испугалась. Она уже начала подозревать. Чуть заикаясь, она спросила, и в глазах на миг плеснул ужас:

— Так, эт-то, ч-что? На самом деле было? Не сон?

— Он что, с тобой любовью занимался? — Саша никогда не соображал так быстро и отчетливо.

Наташа ничего не сказала, лишь закрыла лицо руками. Наиль встревожено смотрел на друзей. Уж чего-чего, а соперникам-любовникам Саша мог устроить такую бучу… Своего никогда не отдавал. Мое и навсегда…

— Ладно, — проворчал татарчонок. — Дома поговорите.

Александр подошел к Наташе, и хоть внутри все клокотало — обнял жену, погладил по голове.

— Все будет хорошо…

Наташу они завезли домой, Саша сам поднялся до квартиры, не раздеваясь — до кухни, горлышко чайника — к пересохшим губам, открыл холодильник, матернулся, сгреб полбатона, допил теплое молоко.

— Наташ, дай мне еще пару часиков. И поесть приготовь! — крикнул он с порога, и буквально скатился по лестнице, не желая ничего слышать, а тем более — слушать.

— Пешком идем, — проворчал он с набитым ртом. — Грузовик не нужен. На двойки разобьемся. Я и Наиль — впереди.

Город не вымер. Улицы гудели голосами. Необычно не видеть проносящихся машин, не слышать гула моторов, шуршания шин, тока в проводах. Только деревья шелестели листьями, ветер поднимал пыльную поземку, да редкие прохожие жались к тротуарам. Город еще не понял, что произошло, он еще готовился — к свечам в окнах, кострам на улицах, к погромам, к пьяным дракам и разгулу веселья, неестественного возбуждения современного человека, который вдруг оказался не у дел рядом с собственной цивилизацией. Сами по себе мы не можем понять, что в хаосе огней, опутанные магнитными полями, облепленные кучей бумажек, от глупых газет до мудрых книг, вечно ищущие развлечений — в телевизоре, в радио, в музыке, в собственных поступках — мы всегда чего-то ждем. Зарплаты, выходных или понедельника, выздоровления или смерти, автобуса на остановке, любимого телесериала, сна иль ужина, ответа на запрос, реакции на заявление, принятия нового закона о льготах и налогах. Жизнь в ожидании — единственно возможная жизнь большинства. И, устав ждать, вжимая в пол педаль газа, на двухстах километрах в час, кажется, что живешь, по крайней мере, есть чувство, что боль и смерть где-то рядом. Ожидая, мы совершенно теряемся в тех случаях, когда надо — существовать. Отвыкли принимать решения, от которых может зависеть собственное существование. Коллективный разум, коллегиальное решение, общее собрание акционеров и общества любителей трезвости — никогда не наступало время индивидуальности, и вряд ли когда наступит. Мы — общество со своими законами, с неведомым «центральным» мозгом, нас можно стимулировать, но нельзя заставить поступать разумно. Функции разума заканчиваются, когда встречаются два человека. Человек становится членом, руководителем или подчиненным, винтиком. Чем угодно.