Великолепие жизни - Михаэль Кумпфмюллер

Она встречается с Юдит, которая без обиняков называет госпожу Буссе антисемиткой и полагает, что от антисемитки никакой помощи принимать нельзя. Но к сожалению, без этого уже никак не обойтись, Франц написал, что с Давосом ничего не выходит, ему просто не дали въездную визу, и все прежние планы рухнули. Точных причин он не называет, но пока что он из Праги выехать не может, поиски санатория начались сначала, так что увидятся они не так скоро. Дора признается, что разлука сводит ее с ума, хотя он всего неделю как уехал, а осенью она прождала его дольше полутора месяцев. Юдит в ответ без умолку говорит об этом своем враче, который конечно же то ли хочет ее соблазнить, то ли давно уже соблазнил, в эти подробности она предпочитает не вдаваться. Она уже видит себя крестьянкой, с лопатой посреди пустыни, вместе с этим Фрицем. Они перебрасываются шуточками насчет обоих имен, Фриц и Франц, вероятно, буквы Ф и Р приносят счастье, хотя отъезд в Палестину все еще гадателен, ведь получить въездную визу, оказывается, совсем не просто, вдобавок ее Фриц, к сожалению, еще и женат тоже. Надо ждать, говорит Юдит, и голос у нее задумчивый, может, я вообще неправильно живу, не то, что ты, несмотря на все твои трудности, потому что даже твоим трудностям я завидую.

Тяжелее всего вечерами. Когда она ему пишет и понимает, что не в силах к нему пробиться, что она не там, где ей надо быть, что не может его утешить. Однажды он описывает ей свой сон. Какие-то бандиты вытащили его из квартиры на Хайдештрассе, заперли где-то на задворках в сарае, но мало того, они его еще и связали, рот заткнули кляпом и совсем одного в темном закуте в этом сарае бросили, так что он уже мысленно с жизнью прощался, но, оказывается, нет, он слышит вдруг ее голос, твой чудесный голос, и совсем близко. Он пытается освободиться от пут, ему даже удается каким-то образом вынуть кляп изо рта, но именно в эту секунду бандиты возвращаются и связывают его снова. Ну разве не ужасный сон, тем более что такой жизненный? Как бы ему хотелось видеть ее совсем в других снах. Впрочем, в известном смысле, он и так постоянно о ней грезит, после обеда в кровати, вечерами под приглядом родителей, или когда гулять выходит, вчера он полпути до Градчан прошел, один и все-таки не один, ведь он то и дело что-то ей показывал, мысленно, словно она уже в Праге, на несколько часов заехала, чтобы вместе с ним по его родным улочкам пройтись.

Вот так она и барахтается от письма к письму. Утром ждет письма от вчерашнего вечера, а вечером, возвращаясь домой, достает из ящика письмо утреннее. Читает чаще всего еще в пальто, стоя, лишь бы ни секундочки не ждать, или по дороге к станции, из-за чего впопыхах обязательно что-то упускает, так что в итоге вместо одного письма у нее выходят как бы два, первое для нее как музыка, а уж во второе она вникает от слова до слова. С новым санаторием по-прежнему все неясно, но потом он вдруг все-таки найден, неподалеку от Вены, примерно в часе езды, по сведением дядюшки — заведение со столь же первоклассной репутацией, как и давосское. И дело это уже считай что решенное, его паспорт уже сдан на получение визы, так что Доре тоже надо о визе хлопотать, хотя об этом он упоминает только мельком, мол, надеется, что скоро она будет с ним. Поняла, Вена, отвечает она, Вена это хорошо, словно ни о чем другом и не мечтала никогда. Это при том, что города они, вероятно, вообще не увидят, да и разрешение на въезд австрийские власти запросто могут не дать. Даже не знаю, что сказать, пишет она, особого повода к радости она пока не чувствует. Все поводы к радости остались для нее в их трех квартирах, она их ему перечисляет — новогодняя ночь в постели, девчушка с куклой, бог ты мой, а переезды, а комнаты, а столы, за которыми он писал. На софе, за подушкой, она нашла его карандаш, наверняка он уже его искал, этим карандашом она ему сейчас и пишет. Кстати, у нее и почерк изменился, все больше на его похож, такая же игривая округлость, буквы словно сами собой катятся, при этой мысли ей становится легче, словно это сходство — доказательство связующих уз и ее беззаветной преданности.

Теперь она не то ждет, не то готовится. Подала заявление на австрийскую визу, начинает упаковывать вещи, из одежды летнее, большинство книг и вообще все, что, как она полагает, ей не понадобится. Вероятно, ей придется сколько-то дней прожить у Юдит, март уже на исходе, но, быть может, все пойдет скорей, чем ей представляется. Она начинает прощаться, встречается с Паулем, уведомляет кого надо в Народном доме, что не знает, когда вернется и вернется ли вообще. Пауль предлагает ей для хранения вещей свой подвал, да и жить у него можно, в любое время, — она учтиво благодарит и отказывается. Даже если Франц сколько-нибудь поправится, она совершенно не обязательно вернется в Берлин. Даже если он хотя бы вполовину так окрепнет, как прошлой осенью, все равно надо будет подумать, не лучше ли ему остаться в Праге, поближе к родным, или куда-то за город переехать, в Шелезен или как там еще все эти места называются, где он раньше бывал.

3

Дядюшка распорядился прислать проспекты нового санатория. Он возвышается над деревушкой Ортман в холмистой местности, пластаясь по обширному склону, со стороны напоминая фешенебельный отель, но внутри там все очень современно, просторная столовая, салон, музыкальная комната. Совсем недавно, несколько лет назад, лечебница дотла сгорела, и не вполне ясно, запечатлен ли на фотографиях нынешний вид здания, как без всяких видимых к тому оснований утверждает дядя, — он-то расхваливает учреждение до небес и даже немного злится на племянника за то, что тот нисколько не рад открывшимся новым перспективам. Утром он составил для матери доверенность на получение своего паспорта, однако выясняется, что раньше конца недели вопрос не решится, и мать это явно беспокоит; она, конечно, рада, что он здесь, но в доме тесно и вообще все очень хлопотно и сумбурно. А тут еще и визиты в самое неподходящее время: чуть ли не каждый день Макс, однажды Оттла с детьми, которые от скуки с криком носятся по всей квартире; один раз заглядывает Роберт, потом Элли с Валли и снова Оттла.

С Оттлой ему, как обычно, легче всего. Оба с ходу подхватывают принятый между ними шутливо-задушевный тон, вместе погружаются то ли в воспоминания, то ли в мечты о деревенской жизни, тогда, в Цюрау, где Оттла хотела стать настоящей крестьянкой, а он жил у нее несколько месяцев. А помнишь, мыши? От мышей я избавилась с помощью кошки, но как избавиться от кошки? Оттла и ее домочадцы тогда, на четвертый год войны, по сути, голодали, но она все равно любит вспоминать о тех временах и говорит, что снова туда хочет, вот станет тебе получше, и в мае, уже после санатория, когда настоящая теплынь начнется, все, вместе с Дорой, туда и переберемся. Не вздумай меня огорчать, говорит она. При этом у нее, похоже, и так полно огорчений, брак с Йозефом тяжелый, мужа часто не бывает дома, а когда бывает, он замыкается в себе, даже от Веры и Хелены, они уже вроде как жаловаться на это стали. Приходя его навещать, она тут же спешит пристроиться полулежа рядом с ним на кровати, закрыв глаза, говорит, что ей так легче думается, а потом вдруг сразу, рывком, поднимается и уходит, не забыв поцеловать его на прощание.

Когда приходит Макс, его слышно еще из прихожей, он беседует с родителями. Уже много лет он в доме все равно что член семьи, но весьма уважаемый, еще бы, он же знаменитый человек, и женатый, и вообще ведет нормальную жизнь, вполне в отцовском вкусе. По крайней мере, ему сопутствует успех, он путешествует, выступает на публике, и не с пустыми руками, уж ему-то есть что предъявить, в любой солидной книжной лавке на витрине полдюжины его книг стоит, чего, к сожалению, о докторе никак не скажешь. Максу от таких сравнений не по себе, с другой стороны, ему уже столько раз удавалось замолвить перед родителями за него словечко, после злосчастной расторгнутой помолвки, или вот теперь, этой осенью, когда доктор под предлогом вымышленных фактов сбежал в Берлин, да еще и с восточной еврейкой. Вы привыкнете, увещевает Макс. Вот познакомитесь с Дорой, и все ваши предубеждения как ветром сдует.

О болезни они с Максом говорят только вскользь и слишком хорошо ему знакомым тоном, словно это гость, показывающийся в доме от случая к случаю и потом тактично исчезающий, в чем оба они давно уже не уверены. Доктор читает ему мышиную историю, своим новым голосом, не однажды вынуждающим его ненадолго прерываться, но реакция Макса с лихвой его вознаграждает, тот хвалит без умолку, эта история — из числа лучших его вещей.

Доре он пишет, что о его постельной жизни сообщать, по сути, почти нечего, время от времени чей-нибудь коротенький визит, недавно он попробовал встать, чтобы тут же от этой затеи отказаться, что пишет мало, что думает о ней, в воспоминаниях часто бродит по их комнатам, по знакомым дорожкам в Штеглице. Дора между тем вот-вот съедет с квартиры, она перебирается к Юдит и в каждом письме напоминает, что хочет в Прагу, что каждый час без него — непростительная трата времени. Она еще раз побывала на Микельштрассе и на Грюневальдской, долго стояла там, не веря себе, словно их берлинской жизни никогда и не было. Ей даже показалось, что госпожа Херман ее заметила, в окнах вроде как шелохнулось что-то, и она сразу убежала. Пожалуйста, пусти меня к себе. Неужто мне все только приснилось? Как только твои бумаги будут готовы, я тут же сажусь в поезд. Родителям твоим вовсе не обязательно меня видеть. Встретимся на вокзале, ты возьмешь туда авто, и я кинусь в твои объятия. В конце недели, он надеется, виза должна быть готова. Хотя вид мой вряд ли может кого-то обрадовать, пишет он. На короткое время он и сам верит в эту сцену, на вокзале, видит, как она сходит с поезда, усталая с дороги, чуть меньше ростом, чем она ему запомнилась, но с прежней своей упоительной, ласково-лукавой полуулыбкой.