Жалитвослов - Валерий Вотрин

— Я работал главным инженером на фабрике, — не совсем впопад ответил он.

— И много жалитв к вам поступало? — с любопытством спросил Домрачеев, подаваясь вперед.

— Мало, — помедлив, сказал Кметов. — Мы производили качественную продукцию…

Он споткнулся, поняв, что допустил оплошность. Домрачеев с улыбкой наблюдал за ним.

— Ну да, ну да, — произнес он. — Военные заводы! Там у вас и дисциплина другая, и следят за качеством будь здоров. У нас тут и контролю поменьше будет, а дисциплины, той и вообще нет. — Он перестал улыбаться. — Вот к нам, — его рука опустилась на стопку бумаг, в которой Кметов узнал свои жалитвы, — поступили бумаги. Поступили из вашего отдела, на утверждение. Мы внимательно ознакомились с этими письмами, этими жалитвами трудящихся. И мы вправе спросить вас как начальника отдела жалитв — чего ждут от нас эти граждане и вы лично?

— Письма адресованы начальнику нашего жома, — волнуясь, произнес Кметов. — Граждане ждут, что на их сигнал отреагируют…

— Правильно, — перебил его Домрачеев. — Однако не думали ли вы, когда несли сюда эти письма, что вы обращаетесь не по адресу? Что существует процедура?

Кметов раскрыл было рот, но Домрачеев снова перебил его:

— Я понимаю, две недели. Не сориентировались еще. Все это мы понимаем, Сергей Михайлович. Но нельзя же, ей-богу, вот так бездумно, сплеча… Поговорили бы с Марьяной Николаевной, с Манусевичем, нашим архивариусом, они бы вам объяснили. Ведь стратегическое направление, Сергей Михайлович. А?

Он укоризненно смотрел на Кметова из-за своих золотых очков. Кметов потупился.

— Письма были адресованы начальнику нашего жома, — тихо проговорил он.

Домрачеев покачал головой.

— Опять вы из пустого в порожнее, — произнес он, и в его голосе появились те самые недовольные нотки, которые Кметов уловил по телефону. — Да поймите вы, что ни Петр Тихонович, ни я не рассматриваем жалитвы! Для этого существует ваш отдел, — вы разбираете их, следите, чтоб все было по форме, докладываете мне, когда написано не по форме, и передаете оформленные жалитвы по инстанции… Понимаю, не объяснили, — нетерпеливо повторил он в ответ на недоуменный взгляд Кметова. — Не сказали, какая форма должна использоваться. Вот послушайте, — он вытащил из стопки бумаг листок тонкой голубоватой бумаги, — что пишет здесь этот… гражданин. — Он стал читать: «Милостивый государь Петр Тихонович! Обстоятельства, подвигшие меня к написанию данного обращения, заслуживают самого настоятельного вашего внимания, ибо касаются они вас и вашего драгоценнейшего ведомства. Смею доложить вам, милостивый государь, что сок, поставляемый вашим ведомством, основательно потерял в природных своих качествах и ныне, несомненно, представляет собой опасность для здоровья человека. А именно, из всех жильцов нашего квартала только у двоих сок пахнет апельсином, и эти двое, милостивый государь, работают в вашем уважаемейшем ведомстве. В остальные дома поступающий сок весьма дурен и пить его нельзя ни при какой возможности. Войдите в это дело, Петр Тихонович, и вы увидите, что я говорю вам совершеннейшую правду…». Далее он приводит разные нелицеприятные детали, пишет, что подал еще три подобных прошения наверх, причем приводит свою фамилию, адрес, словом, все. Вот, — потряс Домрачеев бумагой, — что должно привлекать ваше внимание. Полное попрание всех существующих норм и уложений, сословных правил, обращение не по форме, непонимание целей и задач государственного строительства! И это — учитель! Чему он может научить нашу молодежь?

— Он учитель? — спросил Кметов.

— В средней школе. — Домрачеев не скрывал своего возмущения. — Нет бы выявить очаги вредительства, нет — он пишет жалитву, целых четыре жалитвы, да еще в какой форме! Вот этого нельзя спускать. Вы оставьте мне эту бумагу, мы с ней сами разберемся. А эти жалитвы пустите по инстанции, как положено. Проведите через архив, составьте квартальный жалитвослов. В общем, как положено. Только, ради Бога, больше никакой самодеятельности. Помните, Сергей Михайлович, — Домрачеев откинулся на спинку кресла, — мы делаем огромное, всенародное дело.

4

С истовостью новокрещена приступил Кметов к своему жалитвослову. За окнами его кабинета творилось мирское бесчинство: выглянувшее солнце ласкало зеленые лужайки, гладило по спинам машины на стоянке, и те зажигались неожиданными цветами, изобличающими все оттенки страсти, — а он почти не поднимал глаз от писем и грамот, которыми оказался постепенно завален его стол. Вышло так, что в своем запале он принялся сначала за мешок с недавно писанными жалитвами. Но в углу громоздились другие мешки, набитые старыми бумагами, которым было уже по году-два, и он, оставив первый мешок, принялся разбирать пыльные связки. Постепенно глаз его привык к хитрому уставному письму, к затейливым формам обращения. Его, никогда не сталкивавшегося с жалитвенным делом, все глубже и глубже затягивал странный, тревожный, полный смутных чаяний и страстей мир жалитв. Только теперь начали доходить до него весь масштаб, вся грандиозность замыслов правительства по удовлетворению нужд населения в качественном и недорогом апельсиновом соке, вся идеологическая подоплека этой политики. Только теперь начал он понимать, как сильно жаждет население.

Самые разные судьбы проходили у него перед глазами. Вот письмо заслуженного пенсионера Зуева Виктора Ивановича, который, жалясь на качество поступающего сока, восклицает: «Истинно говорю тебе, друг мой Петр Тихонович: не будет в государстве нашем порядку, дондеже заслуженной человек соком наделен не будет!» Вот пишут работницы АО «Курковские оборонные системы» о том, что зарплату им выдают соком, а сок тот не продашь и не выменяешь, бо лядащ. Вот пишет государев преступник Василий Чюмин, которого вора Васку Чюмина за лай государственной политики осудили по статье 85, били кнутом и услали в Сибирь, — а вот, поди ж ты, хочет тот вор и охальник Васка, штоб соку ему провели в острог, поелику право имеет как старый революционер.

Сотни сотен таких писем привелось прочесть Кметову, и со всеми поступал он так: сначала звонил местным властям и в большинстве случаев выслушивал обрадованный ответ, что-де был такой жалитвенник, все жалитвы писал, штук десять настрочил, а мы, значит, его в холодную, чтобы уважение было, и с тех пор ни слуху о нем, ни духу. Когда же выяснялось, что жалитвенник жив и в ряде случаев так плох, что и замолчал уже, подшивал Кметов его жалитву к остальным и вносил его в свой список. Жалитвослов его рос, и он с внутренним удовлетворенным замиранием следил за его уверенным ростом.

Попадались ему и такие письма, о которых упоминал Домрачеев. С самого начала не знал Кметов, как с такими письмами поступать. Признаться, ему эти письма были по сердцу. Написаны они были языком живым, ясным, иногда даже изысканным, особенно когда автор был человек ученый. Разумеется, Кметов знал, как следует поступать с ними по инструкции, но направлять крамольные жалитвы Домрачееву ему не хотелось. Сердце его лежало к ним, этим писанным не по форме, неправильным, крамольным бумагам, а не к корявому, витиевато-официальному слогу обычных жалитв. Его забирало любопытство: каким должен быть человек, осмелившийся писать по-своему, по-человечески, несмотря на все партийные инструкции? Волей-неволею Кметов восхищался смелостью крамольных авторов, и пачка неправильных жалитв росла в его столе, в самом дальнем и долгом его ящике.

Работа не шла у него из головы. Вот никогда бы не подумал Кметов, что он такой трудоголик. Он мог не вставать из-за своего рабочего стола по шесть часов кряду. И вечерами, когда соседи его организованными толпами отходили к ближайшему кинотеатру, Кметов корпел над списками или читал очередную жалитву, а яркая лампа под матовым абажуром освещала его склоненную голову.

И во сне видел он жалитвы, хитрую вязь письма, косой его наклон, словно иллюстрацию к тем судьбам, которые склонились перед волею партии и правительства и смиренно ждут. Чего? Жалитвы начинали говорить к нему, вопить громким голосом, и он просыпался и долго лежал в темноте, уже зная, что скоро гудок, за ним — рассвет, и что пришел новый день, новый свет жалитвенного труда.

Он все еще слабо представлял себе, что делать после того, как жалитвослов будет окончен, — ведь не до бесконечности же продлевать его составление, ведь не все же жалитвы включать в него. Скоро, скоро труд его будет закончен — труд, подытоживающий прошедший квартал, — и немедленно нужно будет приступать к новому. Промедления, проволочек с новыми жалитвами Кметов допускать не хотел.

И под это настроение, под завершение квартальной отчетности попалось ему, само влезло в руку это письмо:

«Уважаемый Петр Тихонович,

Пишет Вам студент второго курса вечернего отделения факультета права Камарзин Алексей, проживающий по адресу: ул. Краснознаменная, д. 8, кв. 61. Довожу до Вашего сведения, что ей, согреших, господине, словом и всяческим помышлением, и недалеко уже до дела, так как горячей воды уже год нет, а холодную два месяца назад отключили. Воду таскаем ведрами с ближайшей водокачки. Жаловались в ЖЭК уже трижды, однако ответа до сих пор нет, хоть святых выноси. На прошлом собрании жильцов нашего дома по инициативе активистов начальник ЖЭКа Чугунов предан анафеме. Пойти на такие меры нас заставило одно обстоятельство, в чем спешу Вас уведомить: видимо, по ошибке или в силу злонамеренных козней вышеозначенного врага Чугунова нам вместо воды пустили сок. Хочу заверить Вас, господине, в своем полном одобрении курса партии и правительства на сокращение дефицита и опережение в сфере выпуска качественных, лучших в мире марок товаров. При всем этом хотелось бы подчеркнуть, что бесперебойные поставки горячей и холодной воды значительно повышают трудовой потенциал населения и способствуют лучшей производительности и усовершенствованию качества выпускаемого продукта. В то же время необходимо отметить, что потребляемый нами сок вполне пригоден для питья, однако мы всем коллективом единодушно решили, что мы все равно будем его пить, как мы всемерно одобряем политику в области сокращения дефицита и горячо любим нашу Родину. Просим не лишать нас наших прав и избавить от вечных мук, неведения и окаменелого нечувствия, а также от всяческого дурного искушения, и принять все надлежащие меры.