Когда пируют львы - Смит Уилбур

Они молча пошли дальше. Теперь холм был ближе, и они хорошо видели его уступы и паутину трещин, покрывавших склоны.

– В лагере ни одного дыма, – сказал Мбежане. Он поднял взгляд и заметно вздрогнул.

– В чем дело? – с первым ощущением тревоги спросил Шон.

– Н’йони, – ответил Мбежане, и Шон увидел их. Темное облако, медленно и неслышно вращающееся колесо, высоко над холмом Исандлвана, все еще слишком далеко, чтобы разглядеть отдельных птиц. Только тень, тонкая темная тень в небе. Шон посмотрел на нее, и неожиданно в жаркий день ему стало холодно. Он побежал.

Теперь внизу на равнине стало заметно движение. Оторванный брезент на опрокинутом фургоне хлопал, как раненая птица крылом, суетились шакалы, выше на холме видны были горбатые силуэты гиен.

– О мой бог! – прошептал Шон.

Мбежане оперся на копье. С лицом спокойным и отчужденным он обводил взглядом поле.

– Они мертвы? Все мертвы?

Отвечать не требовалось. Он видел мертвецов на траве: у фургонов они лежали грудами, дальше по склонам холма были рассеяны реже. Они казались ужасно маленькими и незначительными. Мбежане спокойно ждал. Перед ними пролетел крупный черный стервятник, перья на кончиках его крыльев были растопырены как пальцы. Он приземлился на вытянутые лапы и тяжело запрыгал к мертвецам – прекрасный полет мгновенно сменился непристойной хищной позой. Наклонив голову, взъерошив крылья, стервятник вонзил клюв в тело в зеленом форменном пледе шотландского полка.

Мбежане покачал головой.

– Он пришел слишком поздно. – Копьем он указал на широкий след, пересекавший поле битвы и по склону Исандлваны уходивший к Тугеле. – Он вернулся к реке. Не остановился, даже чтобы похоронить мертвых.

Они прошли к рядам англичан. Шона чуть не стошнило, когда он увидел, что с ними стало. Они лежали грудами, вповалку, с уже почерневшими лицами, и у каждого был взрезан живот. В пустом углублении на месте внутренностей ползали мухи.

– Зачем они это сделали? – спросил Шон. – Зачем они их так изрубили?

Он тяжело прошел мимо фургонов. Ящики с едой и питьем были разбиты и разбросаны по траве, среди мертвых лежали обрывки одежды, бумаги, пустые коробки от патронов, но все ружья исчезли. Запах разложения был так густ, что глотку и язык словно покрыло касторкой.

– Я должен найти па, – почти небрежно сказал Шон.

Мбежане шел в десяти шагах за ним.

Палатки были изрезаны в клочья и втоптаны в пыль. Лошади, привязанные к столбам, убиты копьями и уже раздулись. Шон узнал Цыганку, кобылу отца, и подошел к ней.

– Здравствуй, девочка.

Птицы выклевали ей глаза. Кобыла лежала на боку, ее брюхо так раздулось, что доставало Шону до пояса. Он обошел ее. За ней лежал первый из добровольцев Ледибурга. Шон узнал всех пятнадцать, хотя птицы изуродовали и их.

Они лежали кольцом, ничком. Затем он нашел след из трупов, ведущий к отрогу горы. Прошел, словно на охоте, вдоль свидетельства этой попытки добровольцев прорваться к Тугеле. Вдоль следа, по обе стороны, видно было, где лежали зулусы.

– Не меньше двадцати за каждого из наших, – прошептал Шон с легким оттенком гордости. Он поднялся выше и на верху откоса, у самой голой скалы Исандлваны, нашел отца.

Их было четверо, последняя четверка: Уэйт Кортни, Тим Хоуп-Браун, Ханс и Найл Эразмусы. Они лежали совсем рядом. Уэйт на спине, широко раскинув руки. Птицы до кости склевали его лицо, но оставили бороду, и она легонько шевелилась на груди под ветром. Мухи, большие металлически-зеленые мухи, ползали в пустоте его живота.

Шон сел рядом с отцом. Подобрал отлетевшую фетровую шляпу и прикрыл изуродованное лицо. На шляпе была желто-зеленая кокарда, странно веселая среди стольких смертей. Мухи жужжали, садились Шону на лицо и губы. Он отогнал их.

– Ты его знал? – спросил Мбежане.

– Это мой отец, – ответил Шон, не поднимая головы.

– И твой тоже…

Сочувствие и понимание в голосе. Мбежане отвернулся и оставил его одного. «У меня нет ничего», говорил он Шону. Теперь и у Шона ничего не осталось. Внутри пустота – ни гнева, ни печали, ни боли, нет даже ощущения реальности происходящего. Глядя на это изломанное существо, Шон не мог поверить, что это человек.

Только плоть; человек ушел.

Позже Мбежане вернулся. Он срезал брезент с одного из перевернутых фургонов, и они закутали в него тело Уэйта. Потом выкопали могилу. Работа тяжелая – почва каменистая. Уложили Уэйта в могилу с широко распростертыми в смертном окоченении руками, торчащими из-под брезента: Шон не мог заставить себя сломать их. Засыпали землей и завалили камнями.

– Что ж, па, – сказал Шон. Голос его прозвучал неестественно. Ему никак не верилось, что он говорит с отцом. – Что ж, па, – снова неловко начал он. – Я хотел бы поблагодарить тебя за все, что ты для меня сделал. – Он умолк и откашлялся. – Ты, наверно, знаешь, что я присмотрю за мамой и фермой, как смогу, и за Гарри тоже.

Он замолчал и повернулся к Мбежане.

– Мне больше нечего сказать, – с удивлением произнес он.

– Да, – согласился Мбежане, – сказать больше нечего.

Еще несколько минут Шон стоял, пытаясь справиться с ощущением огромности этой смерти, ее необратимости, потом повернулся и пошел к Тугеле. Мбежане шел в шаге за ним. «Стемнеет раньше, чем мы дойдем до реки», – подумал Шон. Он очень устал и хромал из-за натертой ноги.

Глава 29

– Уже не очень далеко, – сказал Деннис Петерсен.

– Конечно, – хмыкнул Шон. Его раздражала очевидность сказанного – когда выйдешь из Мазобалз-клуфа,[11] оставив Бабуинов ручей слева от дороги, до Ледибурга останется пять миль. Действительно, как сказал Деннис, недалеко.

Деннис сплюнул в пыль.

– Первая порция пива вскипит у меня в глотке.

– Думаю, теперь можно уехать вперед. Мбежане и другие слуги, – Шон вытер пыльное лицо, – Мбежане и остальные приведут их.

– Я как раз хотел это предложить.

Деннис испытывал явное облегчение. Дорогу им загораживало стадо почти в тысячу голов, поднятая пыль мешала дышать. Два дня они гнали стадо от переправы Рорка, где был распущен отряд добровольцев.

– Сегодня поместим их в загоны для продажи, а утром погоним дальше. Скажу Мбежане.

Шон ударил пятками лошадь и повернул туда, где впереди стада шел рослый зулус. Несколько минут разговора, и Шон сделал знак Деннису.

Они с разных сторон обогнали стадо и встретились впереди на дороге.

– Они сильно отощали, – проворчал Деннис, оглядываясь.

– Иначе и не могло быть, – ответил Шон. – Эти два дня мы их все время подгоняли. Тысяча голов скота из стад Сетевайо, доля пятерых: Денниса и его отца, Уэйта, Гаррика и Шона – даже мертвые получают долю.

– Далеко ли впереди остальные, как ты думаешь? – спросил Деннис.

– Не знаю, – ответил Шон.

Это неважно, да и любой ответ будет всего лишь догадкой: бессмысленный вопрос раздражает не меньше, чем беспочвенное предположение. Шону неожиданно пришло в голову, что несколько месяцев назад такой вопрос вызвал бы обсуждение на целый час. Что это означает? Да то, что он изменился. Ответив на собственный вопрос, Шон сардонически улыбнулся.

– Над чем смеешься? – спросил Деннис.

– Думаю о том, как много изменилось за эти месяцы.

– Да, – согласился Деннис, и наступило молчание, нарушаемое только топотом копыт.

– Странно будет без па, – печально сказал Деннис. Мистер Петерсен был при Исандлване. – Очень странно – только ма, девочки и я на ферме.

Они опять помолчали, думая о прошедших месяцах и о том, что произошло в их жизни.

Обоим еще не было двадцати, но оба уже стали главами семей, владельцами земли и скота; оба познакомились с горем и убивали людей. На лице Шона появились морщинки, теперь у него была квадратная борода лопатой. Они были в отряде, который жег и грабил, мстя за Исандлвану.

При Улунди они сидели верхом под жарким солнцем за рядами солдат регулярной армии Челмсфорда и терпеливо ждали, пока Сетевайо соберет своих воинов и отправит их по открытой местности смять хрупкий человеческий квадрат. Они ждали под регулярные, неторопливые выстрелы регулярной армии, наблюдая, как неприступный людской квадрат разрывает на части огромного черного зулусского «быка». Потом ряды пехотинцев расступились, и они, две тысячи сильных, опытных всадников, выехали вперед – чтобы навсегда сокрушить зулусскую империю. Они преследовали бегущих, и убивали, пока их не остановила темнота, и не считали убитых.