Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк - Чайковский Петр Ильич

12 марта.

Вчера получила Ваше письмо из Неаполя, дорогой друг мой, un которого вижу, что Вы знаете и что ощущаете по поводу злодейства, о котором я только что сказала. Если бы побольше людей так жe относились к этому предмету, история России не была бы запятнана таким фактом, а то, к сожалению, в нашем обществе самое лучшее отношение к злодеям, совершившим это адское дело, есть равнодушие.

Я очень рада, дорогой мой, что Вы отдыхаете в Неаполе, что Вам там хорошо, а у меня здесь все беспорядки. Мой сиятельный! окончательно вышел из всякого порядка, заявил мне, что с сахарного завода он мне не даст дохода ни гроша и что в экономии денег тоже нет ни гроша. Он хочет таким средством меня выжить из Браилова и не соображает в своей умственной простоте, что я тем более буду жить в Браилове. Так как уж мне самой с ним никак не справиться, то я вызываю Володю на помощь....

Коля и Саша ужасно добивались в Петербурге слышать “Орлеанскую деву” и едва только на третье представление достали билеты. Оба они были в восторге от этой музыки раньше представления по Сlаvierauszug'y, и Сашонку она и теперь нравится больше на фортепиано, чем на сцене. Колю на сцене опера восхитила, ноне понравился ему только марш. Имеют ли какое-нибудь основание или нет их определения, я довольна тем, что они имеют свое собственное отношение к предмету, не основанное на вычитанных рецензиях или слышанных определениях, а вытекающее из собственного инстинкта. До свидания, дорогой, несравненный друг мой. Безгранично Вас любящая

Н. ф.-Мекк

342. Чайковский - Мекк

Париж,

15/27 марта 1881 г.

Дорогой, милый друг! В Ницце я получил телеграфическое известие от Юргенсона, что положение Ник[олая] Гр[игорьевича] настолько ухудшилось, что опасаются за его жизнь. Я тотчас же собрался ехать в Париж, где находился больной, но предварительно телеграфировал в Grand Hotel, в котором жил Н[иколай] Гр[игорьевич], прося уведомить меня об его положении. Через три часа я получил ответ: “Sans aucun espoir” [“Безнадежен”], a несколько позднее еще одну телеграмму, состоявшую всего из трех слов: “Rubinstein est mort” [“Рубинштейн скончался”].

Вы можете себе представить, что я испытал, прочтя три роковых слова! Утром 13/25 я выехал с курьерским поездом в Париж и здесь, в Grand Hotel'e, уже не застал покойника: он был еще в шесть часов утра перевезен в церковь. Г-жа Третьякова, которая присутствовала при последних минутах Ник[олая] Григ[орьевича], сообщила мне все подробности его мучительной многодневной агонии. Оказывается, что у него была не подагpа, как говорил Захарьин, посылая его на два месяца в Ниццу и предсказывая полное выздоровление, а туберкулы в кишках. Мучения, испытанные Ник[олаем] Григ[орьевичем] во время пути и затем в Париже, где он прожил шесть дней, превышают всякое вероятие. Нельзя не возмущаться и не проклинать невежество московского светилы Захарьина, заставившего обреченного смерти человека предпринять далекое, мучительное путешествие! Ник[олай] Гр[игорьевич] оставался до последних часов агонии в полном сознании и, по-видимому, не сознавал близости смерти. Все время он старался быть бодрым духом и даже веселым, хотя в последнее время слабость дошла до того, что он едва говорил и двигал руками. В среду двенадцатого утром он еще ел устрицы (хотя большинство внутренностей у него уже было парализовано), но тотчас после того у него сделалась рвота, а за нею предсмертный упадок сил. Он потерял сознание и умер тихо, около трех часов дня.

Вчера были похороны. Церковь была полна. Потом гроб отнесли в нижнюю часовню, и здесь я увидел его в последний раз. Он изменился до неузнаваемости! Боже мой, боже мой, до чего ужасны подобные минуты жизни! Простите, дорогая моя, что пишу Вам необстоятельно; я страшно подавлен горестью.

А сегодня я получил Ваше письмо, в коем Вы объясняете мне положение дел Ваших. Оно произвело на меня убийственное впечатление! Бедный и милый друг! Мне несказанно тяжело и горько и страшно за будущее! Слезы душат меня.

Бесконечно преданный Вам

П. Чайковский.

Я наскоро набросал сегодня для “Моск[овских] вед[омостей]” сведения о последних днях жизни Н[иколая] Гр[игорьевича].

343. Чайковский - Мекк

Париж,

16/28 марта 1881 г.

Утром я послал Вам письмо, милый и дорогой друг, а через два часа получил Ваше второе. Вы раскаиваетесь, что послали мне первое, в котором изливаете свое негодование против людей, отравляющих Вам жизнь. Но ведь я ни единого мгновения и не представлял себе, что Вы в самом деле можете ненавидеть и не прощать кого бы то ни было. Можно быть христианином в жизни и делах и не придерживаясь слепо догматов, и мне слишком хорошо известно, что нехристианские чувства могут явиться в Вас лишь как минутная вспышка, как невольный протест против человеческой злобы, проявляющийся всегда резко в первую минуту раздражения. Таким редким, исключительно добрым людям, как Вы, ненависть в смысле деятельного чувства недоступна. Да и что может быть бесплоднее, бесцельнее, как ненависть! Ведь враги наши, по словам Христа, наносят нам обиды, в конце концов, по неведению и только по неведению. О, если б люди могли быть христианами не только по форме, а и по сущности, если б все были проникнуты теми простыми истинами христианской морали, в которых заключается вся правда жизни! Увы, этого никогда не будет, ибо тогда наступило бы царство вечного и совершенного добра, а мы по самой организации своей существа несовершенные, для которых понимание добра возможно только в смысле изнанки зла. Мы как бы специально для того только и созданы, чтобы вечно бороться со злом, искать идеалов, добиваться вечной правды, но никогда не достигать цели. По крайней мере, будем снисходительны к тем, которые в слепоте своей любят з л о по врожденному инстинкту. Виноваты ли они в том, что существуют только для оттенка людей избранных? Имеем ли мы право отвечать им злом за зло? Нет! мы можем только повторять вместе с Христом: “Господи! прости им, не ведают бо, что творят!”

Чувствую, что смутно выражаю смутные мысли, бродящие в голове моей по поводу исчезновения с лица земли близкого и хорошего человека. Но если я смутно мыслю и говорю, то ясно чувствую. В голове темно, да иначе и быть не может, ввиду таких неразрешимых для слабого ума вопросов, как смерть, цель и смысл жизни, бесконечность или конечность ее; но зато в душу мою все больше и больше проникает свет веры. Да, милый друг, я чувствую, что все более и более склоняюсь к этому единственному оплоту нашему против всяких бедствий. Я чувствую, что начинаю уметь любить бога, чего прежде я не умел. Сомнения еще посещают меня; я все еще пытаюсь иногда своим слабым и жалким умом постигнуть непостижимое, но все громче и громче начинает доходить до меня голос божественной правды. Я уже часто нахожу неизъяснимое наслаждение в том. что преклоняюсь пред неисповедимою, но несомненною для меня премудростью божьею. Я часто со слезами молюсь ему (где он, кто он?-я не знаю, но знаю, что он есть) и прошу его-дать мне смирение и любовь, прошу его простить меня и вразумить меня, а главное, мне сладко говорить ему: господи, да будет воля твоя, ибо я знаю, что воля его святая. Еще скажу Вам, милый друг, что часто, вдумываясь в свою жизнь, я начинаю видеть перст божий, явно указывающий мне-путь мой и оберегающий меня от бедствий. Почему вышней воле нужно оберегать именно меня, этого я не знаю. Хочу быть смиренным и не считать себя избранником, ибо бог все свои творения любит одинаково, но я знаю только, что бог хранит меня, и нередко я проливаю слезы благодарности за все его бесконечные милости. Но этого мало. Я хочу приучить себя думать, что если наступают бедствия, то и они в сущности ведут к благу. Я хочу любить бога всегда: и тогда, когда он посылает мне счастье, и когда наступят испытания. Ибо где-нибудь да должно быть то царство вечного счастья, к которому мы тщетно стремимся на земле. Наступит час, когда разрешатся все недоступные нашему уму вопросы и когда мы поймем, почему бог находит нужным посылать нам испытания. Мне хочется верить. что есть будущая жизнь. Когда хотение обратится в факт, тогда я буду счастлив, насколько счастье на земле возможно.