Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова ) - Виктор Гюго

Он осуществлял во всей ее полноте старинную метафору: мертвецки пьян. Отвратительная и при этом очень крепкая полынная настойка довела его до состояния летаргии. Так как столик, за которым он уселся, был слишком мал и не мог пригодиться на баррикаде, то его оставили в покое. Он спал все время в одной и той же позе, припав грудью к столу и опустив голову на руки, окруженный стаканами, бокалами и бутылками. Он спал тяжелым сном погруженного в спячку медведя или упившейся кровью пиявки. Ничто не могло разбудить его: ни ружейная пальба, ни ядра, ни картечь, проникавшая через окно в залу, где он спал, ни крики и шум, сопровождавшие приступ. И только время от времени на грохот ружейного выстрела он отвечал храпом. Казалось, будто он ждал здесь, чтобы пуля избавила его от труда просыпаться. Вокруг него лежало несколько трупов; на первый взгляд он ничем не отличался от своих соседей, действительно уснувших мертвым сном.

Шум не в состоянии разбудить пьяницу, но тишина пробуждает его. Такое странное явление наблюдалось уже не раз. Уничтожение всего, что находилось вокруг него, по-видимому, только способствовало продлению того бесчувственного состояния, в котором находился Грантэр, треск и грохот точно убаюкивали его. Короткая передышка, когда все вдруг смолкло при виде Анжолраса, была толчком, пробудившим его от глубокого сна. Такой же результат вызывает и внезапная остановка дилижанса, мчавшегося во весь опор. Задремавшие было пассажиры пробуждаются. Грантэр вдруг резко проснулся, протер глаза, бросил взгляд кругом, зевнул… и сразу все понял.

Опьянение, когда ему наступает конец, похоже на завесу, которая вдруг спадает с глаз. В одно мгновение становится видимым все, что скрывалось за нею. Все вдруг воскресает в памяти, и пьяница, не знавший ничего о том, что произошло в течение последних двадцати четырех часов, едва только успевает открыть веки, как уже знает, в чем дело. Мысли возвращаются к нему с поразительной ясностью; вызванное опьянением притупление умственных способностей, являющееся как бы результатом затмения мозга винными парами, рассеивается и уступает место ясному и отчетливому сознанию действительности.

Так как он сидел в углу за бильярдом, то солдаты, все внимание которых приковал к себе Анжолрас, даже не заметили Грантэра, и сержант хотел уже повторить приказание: «Целься!» — когда вдруг солдаты услышали неведомо откуда громкий, отчетливый возглас:

— Да здравствует Республика! Я за нее!

Грантэр поднялся.

Яркий свет битвы, которую он проспал и в которой он не принимал поэтому участия, отразился в сверкающем взгляде преобразившегося пьяницы.

Твердым шагом он перешел через всю залу и стал перед солдатами рядом е Анжолрасом.

— Убейте нас сразу обоих, — сказал он.

И, обернувшись к Анжолрасу, кротким голосом спросил его:

— Ты позволяешь?

Анжолрас, улыбаясь, пожал ему руку.

Он еще улыбался, когда грянул залп.

Анжолрас, пронзенный восемью пулями, продолжал стоять, прислонившись к стене, точно пули; пригвоздили его к ней. Он только опустил голову.

Грантэр, пораженный насмерть, упал к его ногам.

Через несколько секунд солдаты добрались и до последних революционеров, укрывавшихся в верхних этажах дома. Они стреляли сквозь деревянную решетку чердака. Дрались даже на кровлях. В окна выбрасывали тела убитых. Два стрелка, которые пытались поднять разбитый омнибус, были убиты двумя ружейными выстрелами с чердака. Потом наступила тишина. Баррикада была взята.

Солдаты бросились обыскивать соседние дома, разыскивая беглецов.

XXIV.

Пленник

Мариус и в самом деле попал в плен. Он сделался пленником Жана Вальжана.

Рука, подхватившая его в ту минуту, когда он падал, и прикосновение которой он почувствовал перед тем, как лишился сознания, принадлежала Жану Вальжану.

Участие Жана Вальжана ограничивалось тем, что он только подвергал себя опасности. Не будь его, никто и не подумал бы позаботиться о раненых в эти последние предсмертные минуты. Во время боя он появлялся всюду, и благодаря ему падающих поднимали и переносили в нижнюю залу, где им перевязывали раны. В промежутках он занимался исправлением повреждений, причиненных баррикадой. Но зато он не принимал участия ни в стрельбе, ни в отражении атак, даже с целью самозащиты. Он молчал и помогал. При этом надо заметить, что он получил всего несколько царапин. Пули не задевали его. Если, идя в этот могильный склеп, он надеялся быть тут убитым, то его опыт самоубийства в этом роде не удался. Но мы сомневаемся, чтобы он думал о самоубийстве, так как это противно правилам религии.

Битва, казалось, до такой степени поглотила все внимание Жана Вальжана, что он едва ли мог видеть Мариуса, а между тем он не спускал с него глаз. Когда ружейный выстрел свалил Мариуса, Жан Вальжан одним прыжком подскочил к нему, точно тигр, бросился на него, как на добычу, и унес его.

Центром атаки в эту минуту служил Анжолрас, защищавший дверь кабачка; общее внимание до такой степени сосредоточилось на нем, что никто не заметил Жана Вальжана, который, держа на руках потерявшего сознание Мариуса, перешел через улицу и скрылся за углом, где помещался кабачок «Коринф».

Читатель, конечно, помнит, что угол этого дома выдавался на улицу; он защищал пространство в несколько квадратных футов не только от пуль и картечи, но и от нескромных взоров. Во время пожаров случается иногда, что одна из комнат остается совсем нетронутой огнем, точно так же и во время сильного шторма за каким-нибудь мысом или в узком проходе между рифами вдруг находишь спокойное убежище. В этом-то закоулке, имевшем форму трапеции, и умерла Эпонина.

Жан Вальжан остановился, положил Мариуса на землю, прислонился к стене и осмотрелся.

Положение было критическое. В данную минуту, а может быть, и еще минуты на две, на три, эта часть стены могла служить убежищем, но как вырваться из этой бойни? Он вспомнил, какое отчаяние он переживал восемь лет тому назад на улице Полонсо и как ему удалось наконец вырваться: тогда это было очень трудно, а теперь, казалось, и вовсе невозможно. Он видел перед собой безучастный глухой шестиэтажный дом, все население которого, по-видимому, ограничивалось одним только мертвецом, припавшим головой к окну. Справа у него была довольно низкая баррикада, заграждавшая улицу Петит-Трюандери. Преодолеть это препятствие казалось легко, но над гребнем насыпи виднелись острия штыков линейной пехоты, стоявшей тут как раз перед самой баррикадой. Было очевидно, что перелезть через баррикаду значило поставить себя под выстрелы, ибо каждый, кто вздумал бы показаться над баррикадой, рисковал стать мишенью для шестидесяти ружей. Влево было место побоища. Смерть ждала за углом дома.

Что делать?

Только одна птица могла бы выбраться отсюда.

А между тем нужно было действовать немедленно, придумать способ и привести его в исполнение. Битва происходила всего в нескольких шагах от него. К счастью, все усилия нападающих были направлены на одну цель: на дверь кабачка; но если бы хоть одному только солдату пришло в голову пройти за угол дома или же если был бы отдан приказ атаковать дом сбоку, — все было бы кончено.

Жан Вальжан окинул взглядом дом, возле которого он стоял, взглянул на землю и с отчаянием устремил на нее взгляд, точно желая взором просверлить ее.

Болезненно напряженным глазам его стало казаться, будто почти у самых его ног вырисовывается нечто, принимающее определенную форму, как будто созданное силою его взгляда, обладавшего способностью создавать желаемое. Он увидел наполовину скрытую под кучей наваленных на нее камней железную решетку, лежавшую на земле на одном уровне с улицей и всего в нескольких шагах от него, как раз у основания малой баррикады, которую так аккуратно обложили снаружи. Решетка эта, сделанная из толстых железных полос, положенных одна на другую крест-накрест, была площадью около двух квадратных футов. Она лежала в булыжном покрытии мостовой как в рамке, но мостовая сейчас была разобрана, и решетка лежала теперь, ничем не удерживаемая. В промежутке между железными полосами была видна темная дыра, нечто вроде каминной или водопроводной трубы. Жан Вальжан бросился к этому отверстию. Полузабытые старые познания по подготовке тюремных побегов вдруг совершенно ясно всплыли у него в памяти. Разобрать камни, поднять решетку, взвалить на плечи похожего скорей на мертвого, чем на живого, Мариуса, спуститься с этой тяжестью, помогая себе локтями и коленями, в этот колодец, к счастью, не особенно глубокий, опять захлопнуть над собой этот тяжелый люк, на который сейчас же опять начали сыпаться камни, спуститься затем еще настолько, чтобы почувствовать под ногами дно, выстланное плитами на глубине трех метров под землей, — все это заняло у него несколько минут. Действуя как в бреду, он проявил при этом необыкновенную силу и проворство.