Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова ) - Виктор Гюго

Французская нация обладает такими же свойствами, как народы Греции и Италии. Она сродни афинянам по красоте и римлянам по величию. Кроме того, она добра. Она предает себя на заклание. Она чаще, чем другие народы, чувствует стремление жертвовать собой. Эти порывы, однако, охватывают ее лишь время от времени и затем проходят. В этом-то и заключается великая опасность для тех, которые бегут, когда она хочет идти шагом, или которые идут шагом, когда она хочет остановиться. У Франции бывают припадки материализма, и такие моменты, когда идеи, заполняющие этот высокий ум народа, ничем не напоминают величие француза и по размеру походят скорее на Миссури или Южную Каролину. Что делать? Великанша разыгрывает карлицу; у громадной Франции бывают мелочные капризы, только и всего.

С этим приходится мириться. Народы, как и светила, имеют право на затмение. Это еще не беда, лишь бы свет вернулся и затмение не обратилось в беспросветный мрак. Заря и воскресение — синонимы. Возрождение света тождественно с продолжением собственного я. К таким фактам надо относиться спокойно. Смерть на баррикаде или могила в изгнании — это достойный итог для самопожертвования. Истинное его название — бескорыстие. Пусть отверженные останутся отверженными, пусть те, кого ссылают, согласятся на ссылку, — ограничимся лишь одной мольбой к великим народам: не слишком отступать, когда наступает реакция. Не следует слишком далеко скатываться по наклонной плоскости под предлогом «взяться за ум».

Материя существует, время существует, интересы существуют, желудок существует; но не надо, чтобы в желудке сосредоточивалась мудрость. Каждая данная минута жизни имеет свои права, мы с этим согласны, но и будущее должно требовать к себе внимания. Увы! Кто поднялся высоко, тот не застрахован от падения. Такие примеры встречаются в истории чаще, чем хотелось бы. Нация прославилась; она прониклась идеалом; но вот она падает в грязь, и это ей даже нравится; если у нее спросят, отчего она бросает Сократа ради Фальстафа, она отвечает: «Я люблю государственных людей».

Еще одно слово прежде, чем мы вернемся к битве.

Борьба, подобная той, которую мы сейчас открываем взору читателя, есть не что иное, как судорожное стремление к идеалу. Нарушенный ход прогресса вызывает болезненные явления и нередко приводит к трагическим припадкам, Эту болезнь прогресса, междоусобную войну, мы должны были встретить на своем пути. Она является и одной из роковых случайностей и действием и интермедией той драмы, двигателем которой является человек, отвергнутый обществом, настоящее же имя его: Прогресс.

Прогресс!

Этот крик, который часто вырывается из наших уст, заключает в себе всю нашу мысль; а так как, по ходу драмы, этой мысли предстоит еще много испытаний, то мы решаемся если и не совсем приподнять завесу, скрывающую ее, то хотя бы ясно показать тот свет, который в ней заключается.

Книга, которую читатель держит в эту минуту перед своими глазами, от начала до конца и в своем целом и в частностях, невзирая на пробелы, исключения или ошибки, есть не что иное, как путь от зла к добру, от несправедливости к истине, от лжи к правде, от мрака к свету, от эгоизма к совести, от ада к небу, от неверия к Богу. Точка отправления — материя, конечная цель — душа; сначала — гидра, потом — ангел.

XXI.

Герои

Вдруг барабан пробил сигнал атаки.

Атака началась с быстротой урагана. Накануне, в потемках, к баррикаде подобрались тихо. Теперь, среди бела дня, нечего было и думать захватить баррикаду врасплох, и выставленные против нее войска, уже не скрывая своих намерений, сначала открыли артиллерийский огонь, а потом бросились на приступ. Стремительность служила залогом успеха. Сильная колонна регулярной пехоты, подкрепленная отрядами муниципальной гвардии и имеющая за собой сильные резервы, присутствие которых чувствовалось, хотя они и не были видны, с барабанным боем и под звуки трубы, держа ружья наперевес, беглым шагом вступила на улицу с саперами в голове и, подобно медному тарану, атаковала баррикаду, не обращая внимания на осыпавшие ее пули.

Баррикада держалась твердо. Революционеры встретили колонну сильным огнем. На баррикаде, которую брали приступом, засверкали молнии. Наступление велось так стремительно, что была минута, когда она казалась уже взятой атакующими, но покрывавшие ее нападающие отхлынули, подобно пене от скалы, и она снова стояла крепко, мрачная и ужасная.

На одном конце баррикады стоял Анжолрас, на другом — Мариус. Анжолрас, у которого мысль о баррикаде ни на минуту не выходила из головы, берег себя и укрывался, Мариус сражался на виду. Он подставлял себя, как живая мишень. Над гребнем редута он виднелся больше чем на половину корпуса. Ничто не может сравниться с безумной расточительностью скупца, давшего вдруг волю охватившей его страсти к мотовству; точно так же ничего нельзя представить себе более ужасного во время сражения, чем мечтателя. Мариус был и ужасен, и словно погружен в себя. Он участвовал в битве точно во сне. Казалось, что из ружья стрелял не человек, а призрак.

Запас патронов у осажденных подходил к концу, но они были в состоянии шутить в этом вихре смерти, который захватил их.

Курфейрак стоял с непокрытой головой.

— Куда ты девал свою шляпу? — спросил его Боссюэт.

Курфейрак весело отвечал:

— Артиллеристы ухитрились-таки сбить ее выстрелом из пушки.

Полуразрушенный фасад дома, где помещался «Коринф», имел неописуемый вид. В окне картечью выбили не только стекла, но и раму, и оно казалось каким-то бесформенным отверстием, наскоро заложенным булыжником. Боссюэт убит, Фейи убит, Курфейрак убит, Жоли убит, Комбферр, пронзенный тремя ударами штыка в грудь в ту минуту, когда он поднимал раненого солдата, успел только взглянуть на небо и умер.

Мариус, все еще державшийся на ногах, получил столько ран, особенно в голову, что все его лицо было залито кровью, и казалось, будто оно закрыто красным платком.

Только один Анжолрас не получил ни царапины. Когда у него не оказывалось оружия, он протягивал направо или налево руку и кто-нибудь из революционеров совал ему в руку пистолет или саблю.

Наконец у него остался только обломок от четвертой сабли — на один больше, чем у Франциска I при Мариньяно*.

Гомер повествует: «Диомед* убивает Аксила, сына Тефрания, обитавшего в счастливой Арисбе, Эвриал, сын Мекистея, избивает Дреза и Офельтия, Эзепа и Педаза, рожденного наядой Абарбарей от непорочного Буколиона; Улисс повергает в прах Пидита из Перкозы; Ан-тилох — Аблера; Полипет — Астиала; Полидама — Отоса из Килены, а Теусер — Аретаона. Мегантий умирает от копья Эврипила. Агамемнон* — царь героев — сокрушает Элатоса, рожденного в городе на холмах, омываемых водами шумящего Сатнойса».

В поэмах раннего Средневековья рыцарь Эспландиан нападает с огненным мечом на маркиза-великана Свантибора, а тот обороняется, швыряя в противника целыми башнями, вырванными из земли. На старинной росписи замков изображаются герцоги Бретонский и Бурбонский верхом и в полном военном снаряжении. Они сражаются закованные в латы и надев железные перчатки. Под одним конь покрыт горностаем, под другим — материей лазурного цвета. У бретонца в гербе лев среди зубцов короны, у бурбона на шлеме с забралом герб с огромной лилией. Но для истинного величия нет надобности в короне Ивонского герцога или в пламенном мече Эспландиана — довольно пожертвовать жизнью за идеи и убеждения. Простоватый солдат, вчерашний крестьянин из Боса или из Лиможа, сегодня, заломив лихо каскетку, увивается около нянюшек в Люксембургском саду или студент в лаборатории, белобрысый юнец за книжкой и с ножницами за стрижкой бородки — вот возьмите их обоих, противопоставьте их сознание долга, сведите их как врагов на перекрестке Бушра или в тупике Планш-Мибрэ, и пусть один дерется за знамя, а другой за идеал. Пусть оба бьются «для счастья родины»: борьба будет не на жизнь, а на смерть, ради этого призрачного лозунга, а тень от солдата и студента, отброшенная на великое поле человеческой борьбы, не уступит тени Мегариона, лидийского царя, в царстве которого живут тигры, Мегариона, схватившего в свои железные объятия гиганта Аякса, силою равного богам Олимпа.

XXII.

Шаг за шагом

Когда из вождей баррикады в живых осталось всего только двое, Анжолрас и Мариус, занимавшие посты на концах баррикады, тогда центр, который так долго поддерживали Курфейрак, Жоли, Боссюэт, Фейи и Комбферр, не выдержал. Пушка, не пробив настоящей бреши, сделала довольно широкую сердцевидную выемку в самой середине баррикады; разрушенный в этом месте ядрами гребень стены осыпался, и по обе стороны редута, снаружи и внутри, получилось нечто вроде двойного контрфорса*. Внешний контрфорс представлялся нападающим в виде пологого ската.