Учитесь плавать (сборник) - Евгения Дебрянская

— Знаю, — оборвал тот резко, — где стаканы?

— Сейчас, — Толик быстро сбегал на кухню.

Котов поднял с пола туфлю.

— Отлеталась, значит?!

У Толика опять стало черно внутри, и взор его потух: «Откуда знает? Невероятно!»

— Хочешь постичь непостижимое? — Котов разлил по стаканам.

— Хочу, чтобы боль прекратилась.

Выпили. Котов все еще разглядывал туфельку.

— Боль чувствуешь, как человек или по-особому?

Толик чуть не расхохотался в ответ.

— Чудак ты, Котов, говорю, все болит и сверху и изнутри, будто били много часов подряд. Ты лучше скажи, где он, свет-то? Жду его плена.

Толик видел, что Котов менжуется, что-то скрывает, готовит что-то.

— Сейчас в тебе тьма, — зашелся тот в полупьяном кашле, а, успокоившись, заговорил снова, — потому что точишь себя, как червь. Выманить ничего наружу не можешь. Все образами мучаешься. Оставь их, откуда пришли, не тащи за собой. Иначе, все напрасно.

— Легко сказать:, - и, вдруг, вспомнил книжного друга, что изнахратил себя после преступления мыслями и страхами перед людьми и Богом, — тем же путем иду, тем же! Но как иначе?!

— Вот именно! Если вспомнишь конец, то увидишь, никаким путем он не пошел, человека в себе только утихомирил, свои чувства и страсти. У тебя иной путь!

— Опять загадками говоришь?

— Напрягись, сделай милость. Замахнулся на высокое, а все норовишь обратно скатиться. Не до человеков тебе сейчас, себя буди! Себя преодолей, порадуй меня!

— Страшно! А вдруг там нет ничего, Котов? Шагну, а там пусто. Сам-то, небось, не был, а пихаешься!

— Был, не был, откуда тебе знать, не обо мне речь, о тебе!

Толик измучился, приглядываясь к Котову. Лампа ярко горела, но тот в тени держался и защищался от света рукой.

— Я бабку убил, — вдруг выпалил Толик и замер, хотел слова на лету поймать, но успел.

— Опять не о том говоришь, не слушаешь меня. У тебя был выбор?

Толик вспомнил, как прыгнула на него бабка, заинтересовавшись чем не следовало, и твердо ответил.

— Не было.

— На том и порешим. Ты полежи пока, я за другой сгоняю, — и тронул лампу, погасил, прошел мимо, ничего не задев, ориентируясь в темноте, словно кошка.

Снова стало страшно, хоть ори. И опять Толик заполз под одеяло, зуб на зуб не попадал. Долго лежал, пытаясь унять дрожь. Котов не возвращался. Черный континент выплыл из сердца, словно из тумана и превратился в мрачные, зловещие горы, такие высокие, что и, задрав голову, вершин не увидать. А то в просветах меж скал мерещились истоптанные грядки, на одной цветная косынка, связанная жгутом, на другой надкусанный ломоть хлеба и стопка водки рядом. Толик озверел от призраков и, чувствуя, что внутри что-то ломается, что-то жизненно-важное скрипит и тянет из последних сил, выполз наружу. На полу чуть белела брошенная туфелька. Сгиб под каблучком походил на резкий горный поворот. Будто и вправду ощутил сырое дыхание камня и тяжесть подъема. Тропинка за поворотом вдруг забрала еще круче. Вертикальная, без края и конца, едва поместилась на пике пропасти. Упав на колени, Толик пополз ничком. А то вдруг вставал и двигался почти без усилий, легко и весело. Но это редко случалось, в основном ползал. Один раз услышал шум снизу, и, приблизившись к краю, заглянул туда. Далеко, далеко, на самом дне бушевал Котов, ломясь в какую-то дверь.

— Нинка, — донесло эхо со всех сторон, — дай, кому говорят!

— Ничего не дам, ночь на дворе, ишь фокусник, с вечера бери.

— Кто ж загодя знает, сколько надо?

— Ты? Да не знаешь?!

— Открой, Нин, Христом Богом прошу:

Маленьким Котов смотрелся сверху, маленьким было его желание, хоть и тревожило эхом все вокруг. Толик усмехнулся: «Перепрыгнул Котова, а ведь каким великаном гляделся он еще совсем недавно!»

V

— Любовь, — будто в бреду металась Мартина по квартире, рассуждая сама с собой, — это тебе не боль, а болища, не спектакль, но драма. Как я раньше жила? Зачем столько времени без нее?!

Она сорвала повязку с груди и потрогала розовые шрамы. Подскочила к зеркалу.

— Бедра, ноги, куда это все? Разве живет любовь в них? От Бога, говорите. Ноги? От Бога? — крикнула отражению, — плевать хотела на этого Бога. Сама им стану, если надо, и перекрою все по-своему!

Она опять забегала из угла в угол, недовольная собой, обращалась к наболевшему: «Преодолеть смерть! Через растворение тела смерть преодолеть!» — такая задача казалась теперь по плечу, да и другого выхода для себя не видела. Она вполне сознавала, что, по-человечески, страшным будет ее конец. Но вглядываясь в будущее, без растворения, расценивала жизнь, как сокрушительное поражение.

— После меня любовь останется! А значит и я сама, потому что я и есть любовь, нет больше во мне ничего такого, из-за чего горячиться.

Обращаясь к прошлому, стыдилась себя. В слепом тщеславии стать чем-то значительным, стала ветеринаром. Толика, напротив, вспоминала с благоговением.

— Что было бы со мной, не случись этой встречи? Соглашаясь на такую жертву, разве ему одному пытаюсь угодить? Неправда, — восклицала, озаренная пониманием сущих вещей, — себя к небу вознесу, сама, своими руками! Никаких Богов не надо, никакой веры, все сама сделаю!

Набегавшись вдоволь по квартире, позвонила матери и сказала, что надо увидеться. Та пробурчала недовольно и бросила трубку.

Веселье было в самом разгаре, когда Мартина постучала в дверь. Мать, как всегда неприбранная, растрепанная, словно только что из постели, выплыла на порог.

— Проходи, коль пришла, — и сразу скрылась в комнате.

Из гостей за столом сидели двое незнакомых мужчин средних лет, и соседка по этажу, тетя Вера. Мартина разозлилась, что поговорить с матерью с глазу на глаз не удастся, но тут же оттаяла, увидев гриф гитары у стола и крупную татуировку на руке одного из гостей: «из этих, не изменяет мать себе, молодец!»

— Знаете ли вы, милая барышня, — обратился к Мартине татуированный — какой день сегодня?

— Суббота, завтра воскресенье, — ответила она беззаботно.

— Ни черта себе!

Все непринужденно и весело засмеялись. Обстановка разрядилась.

— Дочь моя, Маринка, знакомьтесь, — мать ухаживала за гостями, смотрела, чтоб у всех в рюмках было поровну.

— Мариночка, хочешь песню? — спросил вдруг в татуировке.

— Затем и пришла, вас послушать, да на мать посмотреть.

Он загасил сигарету, подстроил гитару и запел красивым глухим голосом:

«Я слишком долго шел в трансцедентальных снах

И, наконец, зацвёл Виолет на моих губах:» *

Мартина замерла. Слезы набежали на глаза, как представила, что последний раз сидит здесь, последний раз видит мать и слушает песни, что ласкали слух с детства. Но в этой песне почудилось что-то необыкновенное:

— А знаешь, — не допел он до конца и зажал струны рукой, — что такое «Виолет»?

— Фиалка, — не раздумывая, ответила Мартина.

— Точно! Только не лесная, такой не увидишь нигде.

— Петь, опять за своё? — влез дружок.

— Какая же? — не терпелось узнать Мартине.

— А вот такая! — оскалился. — Страшная, темно фиолетовая, почти черная, во весь рот, вернее вместо него.

— Че мелешь? — влезла мать, — понесло, головой рехнулся после лагеря.

— Там много времени свободного было, на все думки хватило.

— Что это за цветок такой? — шепотом, словно испугавшись чего, спросила Мартина и, уже предугадывая ответ, склонила голову, чтоб никто не узнал по глазам.

— Ты зашла, и я увидел его, у тебя увидел, поэтому и запел.

— Когда же он цветет? — Мартина опускалась все ниже и ниже, бормоча уже почти в стол.

— Один раз в жизни, если повезет, конечно. Когда совсем приблизишься, на пороге будешь:

Еще минута, и Мартина сорвалась и убежала бы.

— Приехали, — опять заговорила мать, — оставь Маринку в покое, у ней еще вся жизнь впереди.

— Вижу, — татуированный опять взялся за гитару, — и не завидую, потому, как и здесь дел полно. Надо кому-то и здесь оставаться.

— Зачем? — тяжело спросила Мартина.

— За этим! — грубо ответил он, — вон мать скажет, она знает.

Провел по струнам.

— Ну, заказывай напоследок!

— Правда, Маринка, что тебе с нами? Послушай одну и иди домой, на улице темно. Нервничать буду, как дойдешь, — мать заерзала, извиняясь будто.

— Хорошо, — очнулась Мартина, — Ванинский давай, от начала и до конца!

Встала из-за стола, лишь прозвучал последний аккорд. Простилась со всеми. Мать в прихожую вышла. Обнялись, чего не бывало раньше. Мартина крепко поцеловала ее в щеку, и еще раз прижала к себе.

— Ты чего это? — мать отшатнулась в испуге, — что это у тебя здесь? Где грудь?

— Мам, в следующий раз расскажу, — Мартина уворачивалась, пытаясь скрыть слезы.