Судьбы в капкане - Эльмира Нетесова

— Нету девок! — крикнула Катя за дверь.

— А кто голосит?

— Соплячка! Зелень!

— Давай ее! Сгодится! — кричали мужики.

— Никуда не пойдет. Совсем ребенок!

— Отдай! А то двери вынесем!

— Вон отсюда, козлы! Иль у самих детей нет? Совсем оборзели отморозки! Валите прочь, пока ментов не позвала!

— Катя, не шали! Не доставай нас! Не то и до тебя доберемся, на полу разложим и в очередь поимеем вместе с сикухой! — орали подвыпившие мужики за дверью.

— Что ты там базарил, кастрированная гнида? Меня захотел натянуть, обосраный лопух! — взяла костыли и, открыв дверь, ударила по голове громоздкого, рыхлого мужика, стоявшего впереди всех, тот тут же свалился под ноги мужикам. Катя успела сунуть костылем в лицо коренастому, крепкому мужику, у того из носа хлынула кровь.

Катя быстро вернулась в квартиру, закрыла дверь и уже в окно увидела, как уезжали клиенты, все четверо сели в «Волгу» и укатили со двора, матерясь и грозя именно ей.

Баба услышала, что Лянка не спит. Когда оглянулась, приметила, что та собирает в сумку свои вещички и всхлипывает.

— Ты куда настропалилась на ночь глядя?

— В общагу уйду, — буркнула коротко.

— А чего теперь? Иль завтра времени не будет?

— Кто знает, подвалит какой-нибудь хмырь побогаче, ты и выкинешь меня ему. Кто я здесь? Вон родной сын из дома ушел, даже не подумала остановить. А куда Мишке деваться? Ведь у него кроме тебя никого нет. А и у самой, от всей родни только костыль остался. Случись что-нибудь, ни помочь, ни похоронить некому. Девки про тебя и не вспомнят. Не нужна им. Мишку надолго обидела. Да и я насовсем уйду, не половик, чтоб об меня ноги вытирали. Живи со своими деньгами. Ты уже молишься на них. А еще говорила, что много в жизни пережила. Если б так было, не купилась бы на блядей! Из-за их денег вовсе мозги посеяла! — закрыла сумку и вышла в прихожую обуться.

— Стой, дура!

— Была дурой, стала Ляной! — взялась за ручку двери. Но ключ оказался в кармане Кати.

— Выпусти. Не хочу больше жить здесь.

— Охолонь. Подожди утра, может, одумаешься.

— Нет. Я давно решила. Хватит с меня!

— С чего это мышка взбунтовалась? Иль плохо жила, иль голодала?

— Не все счастье в сытом пузе. Я помогала, а теперь стала лишней, не нужной. Да и мышью дышать опротивело. Лучше сухую корку жевать, но в человеки вернуться.

— Лянка! Не высовывайся, живи тихо. Иль мало моего примера! Иль девки, думаешь им сладко? Ошибаешься! Жизнь штука суровая, малой оплошки не прощает. Подрасти, повзрослей малость, а уж тогда решай…

— А зачем меня мужикам продать хотела?

— Да пошутила…

— Неправда! Хотела подсунуть козлам. Думала, что смолчу, стерплю? — дернула дверь.

— Прости, Лянка, не то ляпнула, — подошла к девчонке, обняла ее.

Кате стало страшно остаться одной. Она, сама не понимая, боялась темноты и тишины, а потому не хотела отпускать девчонку, а та назойливо твердила свое:

— Выпусти меня!

— Лянка! Остынь. Уйти всегда успеешь. А вот вернуться уже не получится никогда! Давай спокойно поговорим, — позвала за собой на кухню:

— Ты стала совсем другой. Я не узнаю той, какая взяла меня. Только о деньгах говоришь и думаешь. Уже руки трясутся, а все мало. Вспомни, сколько лет тебе? Иль думаешь, вторую жизнь купишь, не сумев первую путем прожить. Раньше Мишку любила, а теперь, будь он девкой, ты и его продала бы на ночь!

— Что?! — рявкнула Катя, побледнев, тяжело ступая, подошла к двери, открыла настежь:

— Вон отсюда, мандавошка! — рявкнула так, что девчонка пулей выскочила из дома.

Баба плакала у окна. В кромешной тьме не разглядела, куда побежала Лянка. Катя еле дошла до постели, звенело в ушах, нестерпимо заболела голова.

— Пить, дайте воды, — просила женщина, но в доме никого, ни одной живой души, лишь тикают часы на стене.

— Ради Бога, дайте глоток воды, — просит баба. Рука, слабея, соскользнула вниз, наткнулась на пластмассовую бутылку с водой, там ее поставила Лянка.

Катя пила, обливаясь и захлебываясь. Какое счастье, что бутылка оказалась под рукой.

Баба продохнула давящий ком, долго смотрела в пустоту квартиры. И слезы невольно побежали на подушку.

— Ведь вот все есть, ковры и мебель, хрусталь и дорогая посуда, машина и деньги. А чего все это стоит? Рядом никого. Единственный сын сбежал, ничего ему не надо. И не позвонит, жива ли она здесь иль умерла! Девки и вовсе чужие. Кто она им? А тогда зачем эти деньги? Для кого они, если никому не нужны. Зачем их копить? Кто ими воспользуется? Мишка? Вернется ли он к ней, а может, помыкавшись по друзьям, сорвется с отчаянья в какой-нибудь другой город и никогда меня не вспомнит, — вытирает мокрое лицо Катя, заслышав, как чья-то неуверенная рука вставляет ключ в замочную скважину двери.

— Кто там? — окликнула вошедшего.

— Это я, Юлька! — отозвалась из прихожей девка и, робко ступая, заглянула в спальню, включила свет.

— Что с тобой? — испугалась Катя, глянув на девку. Вся в пыли и в грязи, лицо в синяках, опухшее, волосы стоят дыбом, глаза заплыли. От одежды одни лохмотья.

— Клиенты рассчитывались. Вчетвером меня тыздили.

— За что?

— Чтоб денег не просила. Думала, вконец уроют. На коленях умоляла отпустить живой. Обещала не поднимать шухер в легашке, иначе грозились замокрить в натуре, — пошла девка в ванну. Она долго отмывалась, а, выйдя, надела халат и тапки, присела рядом с Катиной койкой и заговорила, с трудом раздирая вспухшие губы:

— Сама знаешь, эти отморозки из деревни. Повезли меня вдвоем, чтоб повеселиться. Заплатить обещали классно. В натуре поверила им. Подумала, что двоих сумею спокойно выдержать. Они меня завезли в горы к пастухам. Там восемь козлов. Раздели догола и устроили конвейер. Едва один слезет, другой заскочил. Ни жрать, ни спать, ни перекурить не дали целых два дня. Да ладно бы силовали как люди! — заплакала девка:

— Когда меня валить начало, они плеткой подбадривать начали. Да так, что шкура затрещала всюду. Глянь, что натворили, — расстегнула халат. Катька вскрикнула в ужасе. Все тело Юльки было исполосовано кровавыми рубцами.

— А когда я потеряла сознание, меня окатили холодной водой и велели линять от них. Я, конечно, потребовала деньги, вспомнила дура на свою голову. О-о-о! Что тут началось. Отбивную из меня решили изобразить. Ногами месили, недоноски проклятые! Шакалы вонючие! Чтоб их детям такое же пережить! Там вместе с ними старуха живет, наверное, жратву тем псам готовит. Шипела мне все время:

— Так тебе и надо с-сука!

— Попадись она мне в руки после колледжа, я клизьму с битым стеклом через ухо вставлю старой мокрице.

— Надо нашим ментам сказать. Пусть они достанут тех педерасов, ощиплют как овец. Ты то село помнишь?

— Конечно, пешком домой доползла, больше суток добиралась. Только не надо ментов, иначе отловят меня в городе и снова в горы увезут. Но уже навсегда. Там ни одной живой души, кто бы помог или спас. Там не на кого надеяться. И никто не сыщет, в какую пропасть скинут меня. Так что если не желаешь мне смерти, молчи! Эти звери не только меня, а и тебя достанут. У них нет ни сердца, ни жалости, — трясло Юльку от воспоминаний.

— Бедная ты моя! Весь товарный вид тебе подпортили. Месяца два заживать будет. Дома посидишь, отдохнешь за это время! — пожалела баба Юльку, та, сцепив зубы, ответила:

— Ты думаешь, что я после всего подпущу к себе какого-то мудака? Да лучше свою транду на сук повешу, путь ее черви едят, чем с каким-то падлой свяжусь! Ни за что в жизни! Знаешь, как близко я была к смерти! И решила, что если живою сюда приползу, ни одного паскуду к себе никогда не подпущу, всю жизнь проживу одна и стану мстить всем мудакам за вот это пережитое. Уж и оторвусь на них, ох и помучаю, до кровавых слез доведу, как меня терзали гады ползучие. Может, еще свижусь с ними, но уж тогда я на них отыграюсь полностью, — горел в глазах Юльки зеленый огонь зла и мести.

Она не нашла в себе силы поесть, сесть за стол. Едва легла в постель, тут же уснула провальным сном. Катя поставила ей на лицо примочки. Протерла тело соком каланхоэ, девка и не почувствовала.

— Спи, зайка! Во сне и боль, и обиды проходят быстро. Не живи злом, оно убивает наши души быстрее плеток и надругательства. За каждого есть кому вступиться и защитить. А ты прости, — говорила Катя тихо, словно самой себе.

Юлька еще не проснулась, как вернулись домой Маринка и Даша. Довольные, улыбающиеся, они отдали Кате деньги и, глянув на спящую Юльку, спросили:

— Кто ее так измесил?

Катя вкратце рассказала, и девчонки, посетовав, признались, что неприятности с деревенскими лохами случались и у них, а потому они уже давно не мотаются по селам.

— Меня однажды старик снял. Позвал в деревню, пожаловался, что один дышит уже много лет, и никто его не утешит и не согреет. Короче, сопли распустил ниже коленок, я дура и развесила уши, сжалилась над старым мухомором. Согласилась поехать к нему в гости на денек-другой. Он и завез меня в заброшенки. Там все село в моей ладони поместилось бы. Да и как его назвать не знаю. Дед тот пасечником оказался. У него ульев столько, что не сосчитать. Медом меня кормил не жалея. У меня не только жопа, все на свете слиплось. Ну, а ночью, понятное дело, мы пошалили, а старику утром плохо сделалось. Отвык он от баб, сердце взахлеб пошло. Ох, и испугалась я тогда, позвала всех соседей деда. Они и откачали. А старый пердун в благодарность за все собачью свору на меня спустил, какая пасеку его охраняла. Поверите, я никогда в жизни так не бегала. А тут, что сил было, все в кулак. Дед команду дал своим кабысдохам, они и обрадовались, все филейные места покусали. Хотели в клочья разнести меня, но я не согласилась. С тех пор по деревням не мотаюсь и со старыми мухоморами не флиртую. Ни с какой стороны нет от них ни толку, ни навара! — рассмеялась Маринка.