Жизнь графа Николая Румянцева. На службе Российскому трону - Виктор Васильевич Петелин

жаром был рад обнародовать хоть часть своих размышлений. Поразили Николая Румянцева и мысли великого князя о военной силе…

– Сбережение государства, – пылко продолжал свою речь Павел Петрович, – есть сбережение людей, сбережение людей – сбережение государства… Государство доUлжно почитать как тело, государя – главою, законы – душою, нравы – сердцем, богатство и изобилие – здоровьем, военные силы – руками и всеми теми членами, кои к защищению служат, а религию – законом, под которым все состоит. Благоразумный человек будет почитать сохранение здоровья и сил тела своею первой вещью со стороны физической. Применим же сие к государству, и так выйдет, что в оном стараться надо первее всего о сбережении богатства и изобилия (что есть хлебопашество и рукоделие и сил военных)… Полагая военные силы руками и всеми членами, служащими к обороне, должны их, следуя сему сравнению, иметь и содержать точно в том состоянии, в каком бывают оные члены у здорового и полного тела, то есть сильными и крепкими без излишества, ибо если бы было излишество, тогда бы, конечно, оное вредило остальным членам, отнимая у них, для той излишней крепости, соки, необходимые к равному удовольствию всех членов и потому к сохранению равновесия во всех частях тела, без которого здорову быть нельзя.

На минутку великий князь перевел дух…

– Павел Петрович, ваше императорское высочество, скольких дельных мыслей вы коснулись, как превосходно, образно, человечно вы сказали о государственных делах, – торопливо заговорил Николай Петрович.

– Много мыслей приходят в борьбе со злом, но для этой борьбы со злом надобно любить общее дело выше личных убеждений. В большей же части случаев, граф, принимают неудачу за недостаток доброй воли в исполнителях и делаются настойчивыми там, где необходима уступчивость. Эти мысли возникали у меня после того, как Никита Иванович Панин внушал мне мысли, что я, как совершеннолетний цесаревич, имею право участвовать в управлении государством. В ближайшее время доработаю свой проект и представлю его матушке императрице на утверждение.

– Превосходный проект, ваше высочество…

– Как я рад получить от вас, граф, поддержку. Недавно я был в императорском кабинете, императрица была занята, но тут же сказала мне, чтобы я пока прочитал переписку о бунтовщиках. Ее секретарь Степан Федорович Стрекалов передал мне эти документы, я прочитал и увидел, что императрица намерена простить бунтовщиков, яицких и донских казаков, а я подумал, что слишком рано принимать решение, все мои мысли клонились к большей строгости наказания. Ведь бунтовщики разрушали основы государства… Потому-то я и работаю над проектом, боюсь только, понравятся ли мои предложения, а так хочется поработать для пользы государству!

Появилась с приближенными великая княгиня Наталья Алексеевна и увела Павла Петровича, прервав доверительный разговор о государственных замыслах.

В переписке между Григорием Потемкиным и Екатериной II за февраль 1774 года ясно отражена их интимная близость, их бытовые пересуды, и как в бане они готовили себе закуски, и как опасались, чтобы их не застали там посторонние люди. Екатерина II признавалась, что Потемкин слишком уж ухаживает за женщинами, а женщины без ума хотят свидания с ним. Вполне возможно, что в этот момент Потемкин и не ухаживал за женщинами, но ей кажется, что так оно и есть на самом деле, потому что не каждый день или ночь обнимает свою ненаглядную императрицу, а ей необходима еженочная любовь. Уже недели через две Григорий Потемкин порой пренебрегал близостью с ней, уж слишком она была опрометчива в своей ненасытности, и ей часто приходили на ум горькие слова: «Прощай, мой золотой фазан, я люблю вас всем сердцем, несмотря на удовольствие, которое нам доставили «духи Калиостро», я встревожена мыслью, что злоупотребила вашим терпением и причинила вам неудобство долговременностью визита. Мои часы остановились, а время пролетело так быстро, что в час ночи казалось, что еще нет полуночи. У меня еще одно сожаление: это то, что полтора года назад вместо этого «замороженного супа» у нас не было под рукой химического снадобья Калиостро, столь нежного и приятного и удобного, что оно благоухает и придает гибкость и уму, и чувствам. Но баста, баста, милый друг, не следует слишком надоедать вам. Мы полны благодарности и разного рода чувствами признательности и уважения к вам… Я, ласкаясь к тебе по сю пору много, тем ни на единую черту не предуспела ни в чем. Принуждать к ласке никого неможно, вынуждать непристойно, притворяться – подлых душ свойство. Изволь вести себя таким образом, чтоб я была тобою довольна. Ты знаешь мой нрав и мое сердце, ты ведаешь хорошие и дурные свойства, ты умен, тебе самому предоставляю избрать приличное по тому поведение. Напрасно мучишься, напрасно терзаешься. Един здравый рассудок тебя выведет из безпокойного сего положения; без ни крайности здоровье свое надседаешь понапрасно».

Порой Екатерина выходила из себя, упрекала Григория Потемкина за то, что он не являлся в назначенный час. Сердилась на него, но постоянно возникала нужда его видеть, прогоняла прочь обиду, думала, что хочет его видеть и нужду в том имеет. Некоторые доброжелатели хотели ей доказать неистовство ее с ним поступков, твердили нравоучения, кои она выслушивала, но чувствовала, что внутренне он ей не противен, он мил и хорош больше других. Она же ни в чем не призналась, но и не отговорилась, так чтоб могли пенять, что она будто бы солгала. Господи, как хочется ей видеть его, столько накопилось у нее мыслей! Одним словом, многое множество желала бы ему сказать, а более всего похожего на то, что говорила между двенадцатого и второго часа вчера. Но он так изменчив, может, вчерашнее-то уже не соответствует его словам. «Ибо все твердил, что придет, а не пришел. Вот подумала, что пеняю, узнает, рассердится. Всякий час об нем думаю».

«Гришенька, – писала Екатерина Вторая Григорию Потемкину 28 февраля 1774 года, – не милой, потому что милой. Я спала хорошо, но очень не могу, грудь болит и голова, и, право, не знаю, выйду ли сегодни или нет. А естьли выйду, то это будет для того, что я тебя более люблю, нежели ты меня любишь, чего я доказать могу, как два и два – четыре. Выйду, чтоб тебя видеть. Не всякий вить над собою столько власти имеет, как Вы. Да и не всякий так умен, так хорош, так приятен. Не удивляюсь, что весь город безсчетное число женщин на твой щет ставил. Никто на свете столь не горазд с ними возиться, я чаю, как Вы. Мне кажется, во всем ты не рядовой, но весьма