Тысяча сияющих солнц - Халед Хоссейни

Мариам постелила свежую простыню и глянула на девчонку — на ее светлые кудряшки, зеленые глаза, высокие скулы и пухлые губы. Она помнила ее маленькой: вот крошка семенит вслед за матерью в пекарню, вот едет на закорках у брата — младшего, с завитком волос над ухом, — вот играет в шарики с мальчишкой плотника…

А теперь она, похоже, ждала, чтобы ее утешили. Но какие мудрые слова могла ей сказать Мариам, чем ободрить? Когда хоронили Нану, даже мулле Фатхулле нечем оказалось успокоить Мариам. А ведь он цитировал Коран: «Благословен тот, в руках которого власть и который властен над всякой вещью, который создал смерть и жизнь, чтобы испытать вас, кто из вас лучше по деяниям, — Он велик, прощающ!» Мулла Фатхулла увещевал ее: «Это пагубные мысли. Слышишь меня, Мариам-джо? Дурные, пагубные. Они несут муку. Вины на тебе нет».

Что сказать девчонке, как облегчить ее страдания, снять груз с плеч?

Но говорить ничего не пришлось.

— Мне плохо. Тошнит, — прохрипела горемыка, становясь на четвереньки.

— Стой! Потерпи немного. Сейчас принесу таз. Пол-то я только что вымыла… О Господи… Господи…

Миновал месяц.

Однажды кто-то постучался к ним в дом.

Мариам открыла.

На пороге стоял мужчина. Он представился и сказал, кто ему нужен.

— Это к тебе! — крикнула Мариам.

Лейла оторвала от подушки голову.

— Его зовут Абдул Шариф.

— Я ни с кем таким не знакома.

— Он спрашивает тебя. Спустись вниз и поговори с ним.

2

Лейла

Лейла сидела напротив Абдула Шарифа, крошечного человечка с рябым лицом и пористым носом картошкой. Короткие каштановые волосы дыбом стояли у него на голове, словно воткнутые в подушечку иголки.

— Прости меня, хамшира. — Мужчина расстегнул воротник рубашки и вытер лоб носовым платком. — Похоже, я не до конца поправился. Еще бы дней пять попринимать эти… как их… сульфамиды.

Лейла постаралась сесть так, чтобы правое ухо было повернуто к говорившему.

— Вы друг моих родителей?

— Нет, нет, — заторопился Абдул Шариф. — Прости меня. — Он напился из стакана, поставленного перед ним Мариам, и поднял палец.

— Мне лучше начать с самого начала. — Он опять вытер лоб. — Я предприниматель, у меня несколько магазинов с одеждой, в основном мужской. Тюмбаны, чапаны, шапки, костюмы, галстуки — такого рода товар. Две лавки здесь, в Кабуле, в районах Таймани и Шаринау, впрочем, я их уже продал. И два магазина в Пакистане, в Пешаваре. Склад у меня тоже там. Так что я много езжу туда-сюда. А в наше время, — он устало хохотнул, — это, скажем так, целое событие.

Недавно я был в Пешаваре по делам — провел инвентаризацию, набрал заказов, всякое такое. С семьей повидался. У меня трое дочерей. Когда моджахеды вцепились друг другу в глотку, я своих женщин перевез в Пакистан: не хочу их безвременной гибели. Да и сам не тороплюсь на тот свет. Скоро переберусь к ним.

В общем, в позапрошлую среду мне надо было быть в Кабуле. Но я умудрился заболеть. Не буду утомлять тебя подробностями, хамшира, скажу только, что когда отправился «по-маленькому», мне показалось, что внутри я весь набит битым стеклом. Самому Хекматьяру не пожелаю такого. Моя жена, Надя-джан, да благословит ее Аллах, умоляла меня сходить к доктору. Но я подумал, надо принять аспирин и выпить побольше воды. Надя-джан меня уговаривала, а я все отказывался. Знаешь, дурной голове нужна твердая рука. На этот раз дурная голова не послушалась.

Он осушил стакан и протянул Мариам:

— Еще налей, пожалуйста, если не составит труда.

Мариам ушла за водой.

— Само собой, мне надо было последовать ее совету. Здравый смысл всегда был на ее стороне, да продлит Господь ее лета. Когда я все-таки попал в госпиталь, меня всего трясло, такой меня пробирал озноб. Я с трудом на ногах стоял. Доктор сказал, у меня заражение крови. Еще два-три дня — и Надя-джан осталась бы вдовой.

Поместили меня в отделение интенсивной терапии, где лежат только те, кто очень серьезно болен. О, благодарю. Ташакор. — Абдул Шариф взял у Мариам стакан и достал из кармана гигантскую белую таблетку. — Вот ведь здоровая какая.

Лейла, задыхаясь, смотрела, как он кладет себе таблетку в рот и запивает водой. К ногам у нее словно кто гири привязал. Не надо так волноваться, он ведь еще ничего плохого не сказал, убеждала она себя. Ну а как скажет?

Если бы ноги ей повиновались, она бы вскочила и убежала.

Абдул Шариф отставил пустой стакан.

— Вот там-то я и познакомился с твоим приятелем, Мохаммадом Тариком Вализаи.

Сердце у Лейлы бешено заколотилось. Так Тарик в госпитале? В отделении, где лежат только самые тяжелые больные?

С внезапно пересохшим ртом Лейла привстала со своего места.

Нет, распускаться нельзя, сказала она себе. Прочь мысли о больницах и умирающих. Вспомни лучше, ты ведь единственный раз в жизни слышала полное имя Тарика. Это было давно, когда вы записались на зимние курсы углубленного изучения фарси. Учитель тогда делал перекличку и произнес: Мохаммад Тарик Вализаи. Прозвучало ужасно официально, даже смешно стало.

— О том, что с ним случилось, мне рассказала медсестра. — Абдул Шариф стукал себя в грудь кулаком, чтобы пилюля проскочила. — Я столько времени провел в Пакистане, что язык урду для меня уже как родной. Как я понял, они вместе с другими беженцами ехали на грузовике (всего двадцать три человека) и невдалеке от границы попали под перекрестный обстрел. В машину угодила ракета, случайно или специально, не поймешь. Семнадцать человек убило, а шестерых положили в госпиталь, в одно отделение. Трое через сутки умерло. Две девушки, сестры, оказались целы и невредимы, их почти сразу выписали. А господин Вализаи, твой друг, остался в госпитале. К тому времени, как меня положили, он находился в палате уже три недели.

Значит, он живой. А как тяжело он ранен? Наверное, тяжело, если до сих пор в больнице.

Лейле стало жарко, она вся облилась потом. Не думать, не думать о плохом. Вот они ездили с Тариком и Баби в Бамиан посмотреть на гигантских Будд…

Но вместо статуй Лейла увидела перевернутый грузовик, дым и маму Тарика в пылающем парике, отчаянно зовущую сына…

У Лейлы перехватило горло.

— Его койка стояла рядом с моей. Никаких стенок, нас разделяла только штора. Мне было хорошо его видно.

Абдул Шариф зачем-то принялся вертеть обручальное кольцо на пальце. Речь его стала медленной.

— Твой приятель, он был тяжело ранен, очень тяжело. Резиновые трубки торчали из него во все стороны. Сперва… — коротышка откашлялся, — сперва я думал, ему оторвало обе ноги. Но потом сестра сказала мне, что левую ногу он потерял еще в детстве. Внутренние повреждения тоже были обширные. Его трижды оперировали, вырезали часть кишечника и… не помню, что еще. И он весь обгорел. Пожалуй, хватит об этом. Ты уже достаточно повидала на своем веку, хамшира, с тебя довольно своих кошмаров.

У Тарика нет ног. Только туловище и две культи. Он безногий. Она отчаянно старалась изгнать страшный образ, оказаться подальше от этого человека, заблудиться в лабиринте улиц, переулочков, торжищ, песчаных замков…

— Ему все время вводили обезболивающие, он был постоянно одурманен. Но когда наркотики перестают действовать, а новых еще не ввели, какое-то время голова чистая. И я разговаривал с ним. Сказал, кто я такой, откуда родом. Думаю, он обрадовался, что рядом с ним земляк, хамватан.

В основном говорил я. Ему, наверное, даже губами шевелить было больно. Я рассказал ему про своих дочек, про наш дом в Пешаваре, про веранду, которую мы с шурином пристраиваем. Я рассказал ему, что продал свои лавки в Кабуле, но что мне надо вернуться, чтобы оформить, как полагается, документы. Дела житейские, но мои речи хоть как-то его развлекали. По крайней мере, мне хочется так думать.

Иногда говорил он. Половины слов было не разобрать, но кое-что я уловил. Он рассказывал про свой дом, про своего дядю из Газни, про то, как его мама хорошо готовит, как отец играет на аккордеоне.

Но по большей части он говорил про тебя, хамшира. Он сказал, ты — как же он выразился? — самое раннее его воспоминание. По-моему, ты кое-что значила в его жизни. Это бросалось в глаза. Но он был рад, что тебя нет рядом. Он не хотел, чтобы ты видела его таким.

Ноги у Лейлы опять налились тяжестью, с места не сдвинуться. Но мысли ее были далеко, за Кабулом, за коричневыми каменистыми холмами, за поросшими полынью степями, за ущельями и заснеженными вершинами…

— Когда я сказал ему, что еду в Кабул, он попросил разыскать тебя. Передать, что он постоянно думает о тебе, что скучает. Я обещал. Понимаешь, он мне очень понравился. Хороший парень, настоящий мужчина.