Тысяча сияющих солнц - Халед Хоссейни

Курить он начал, когда связался с этой своей новой компанией — брюки со стрелками, рубашки в обтяжку, — Лейла терпеть этих парней не могла. Наодеколонятся, сигареты в зубы — и шляться по улицам, самодовольно улыбаясь, отпуская шуточки, цепляясь к девушкам. Один из его новых друзей, чем-то похожий на Сильвестра Сталлоне, даже требовал, чтобы его называли Рембо.

— Мама тебя убьет, если узнает, что ты куришь. — Прежде чем скользнуть в тупичок, Лейла хорошенько осмотрелась.

— А она и не узнает. — Тарик посторонился. — Ты, что ли, ей расскажешь?

Лейла топнула ногой:

— Доверив свою тайну ветру, не вини деревья.

Тарик улыбнулся, приподняв бровь:

— Кто это сказал?

— Халиль Джебран[40].

— Все-то она знает.

— А ну дай сигарету.

Тарик покачал головой и заложил руки за спину. Новая поза: спиной к стене, руки сзади, во рту сигарета, нога небрежно выставлена в сторону.

— Не дашь?

— Тебе курить не пристало.

— А тебе пристало?

— Зато девушкам нравится.

— Каким еще девушкам?

— Они говорят, это привлекает.

— Ничего подобного.

— Нет?

— Уверяю тебя.

— Так девушкам не нравится?

— У тебя вид, как у полоумного, у хила.

— Ты меня просто убиваешь.

— Так что за девушки-то?

— Ревнуешь?

— Интересуюсь из вежливости.

— Нам нельзя быть вдвоем. — Тарик закурил еще сигарету и скосил глаза. — Наверняка сейчас судачат о нас.

У Лейлы в ушах зазвучали мамины слова: «Представь, что у тебя в руке птичка-майна. Стоит чуть разжать кулак, и она — раз! — и улетела». Она ощутила укол совести. Но угрызения мигом сменила радость. Ведь Тарик сказал нас. И как сказал! Просто мороз по коже. И он не хотел этого говорить — само вырвалось. Значит, что-то между ними есть.

— И о чем они судачат?

— Что мы плывем в лодке по Реке Греха, — серьезно произнес Тарик. — И жуем при этом Пирог Дерзости.

— А ниже по течению нас поджидает Рикша Злонравия? — подхватила Лейла.

— С Курмой Святотатства наготове.

Они засмеялись.

— Тебе идут длинные волосы, — заметил Тарик.

Хоть бы не покраснеть, подумала Лейла.

— Решил сменить тему?

— А какая у нас была тема?

— Пустоголовые девушки, которые находят тебя привлекательным.

— Ты же сама знаешь.

— Что я знаю?

— Для меня существуешь только ты.

У Лейлы закружилась голова. Но на лице у Тарика, как назло, ничего прочитать было невозможно — тупая веселая ухмылка и прищуренные грустные глаза.

А истина где — посередине?

Тарик затоптал сигарету здоровой ногой.

— Что ты думаешь насчет всего этого?

— Насчет праздничного ужина?

— И кто у нас полоумный? Насчет моджахедов.

— А-а-а.

Она принялась пересказывать слова Баби насчет неравного брака оружия и самолюбий, как вдруг от их дома донесся шум какой-то возни, вскоре сменившийся руганью и криками.

Лейла сорвалась с места. Тарик похромал за ней.

Понося друг друга последними словами, по земле катались двое мужчин. Рядом с ними валялся нож. В одном из дерущихся Лейла опознала человека, который недавно с жаром рассуждал о политике. Вторым был тот, кто заправлял шампурами. Их пытались разнять. Баби стоял в стороне — у стены, рядом с плачущим отцом Тарика.

Оказалось, любитель политики, пуштун по национальности, обозвал Ахмада Шах-Масуда «предателем» — тот в восьмидесятых «заключил сделку с Советами». Повар (таджик) потребовал взять эти слова обратно. Пуштун отказался. Тогда таджик заявил, что Масуд Масудом, а вот сестра пуштуна точно давала советским солдатам. Завязалась драка. Кто-то (до сих пор неясно кто) обнажил нож.

Тарик — к ужасу Лейлы — вдруг оказался в самой гуще. Один миротворец тем временем успел сцепиться с другим миротворцем. На свет божий явился второй нож.

Лейла долго потом вспоминала, в какое побоище превратился званый ужин и как Тарик — с растрепанными волосами, с отстегнутым протезом — пытался выползти из-под груды дерущихся.

Удивительно, как быстро все запуталось.

Сформированный до срока Руководящий совет избрал президентом Раббани. Прочие группировки завопили о кумовстве. Масуд призвал к спокойствию и терпению.

Хекматьяр — чья кандидатура даже не рассматривалась — пришел в ярость. Хазарейцы, припомнив долгие годы презрения и унижений, преисполнились возмущения.

Посыпались оскорбления. Прозвучали обвинения. Переговоры сорвались, и двери захлопнулись. Город напряженно затаил дыхание. В горах «Калашниковы» были приведены в полную боеготовность.

Когда не стало общего врага, вооруженные до зубов моджахеды увидели врагов в бывших союзниках.

И день расплаты для Кабула настал.

Когда ракеты дождем посыпались на столицу, люди бросились искать укрытия — и мама вместе с ними.

Она опять надела черное, удалилась в свою спальню, задернула занавески и с головой укрылась одеялом.

9

— Этот свист, — сказала Лейла, — этот проклятый свист. Ненавижу его больше всего на свете.

Тарик сочувственно кивнул.

Со временем Лейла поняла, что дело не в самом свистящем звуке, а в нескольких секундах, что проходят между пуском ракеты и ее падением, в промежутке, заполненном напряженным ожиданием. Неуверенностью. Неопределенностью. Каким окажется приговор — милостивым или жестоким?

Обычно обстрел начинался, как раз когда они с Баби садились ужинать. Отец и дочь замирали, обратившись в слух, их отражения костенели в черном окне. Раздавался свист, затем звук взрыва — где-то там, далеко, можно вздохнуть с облегчением. Не их дом превратился в развалины, не им выпала судьба, задыхаясь от пыли и отчаяния, откапывать из-под руин близких — сестру, брата, внука.

Но ведь в кого-то попали. В кого? После каждого взрыва Лейла, читая молитвы, выбегала на улицу, вне себя от страха за Тарика.

Ночью Лейле не давали уснуть вспышки за окном, автоматные очереди, дом сотрясался от грохота разрывов. Порой ракеты заливали все вокруг таким светом, что можно было читать. Короткие беспокойные сны были наполнены огнем, изувеченными телами, стонами раненых.

Утро не приносило облегчения. Раздавался призыв муэдзина, моджахеды откладывали оружие, обращались лицом на запад и молились. Передышка была короткой — молитвенные коврики сворачивались, и война начиналась сызнова. Горы обстреливали Кабул, в ответ столица палила по горам, а жители беспомощно взирали на происходящее — как старик Сантьяго бессильно смотрел на акул, рвущих на части пойманную им рыбу.

Куда бы Лейла ни пошла, повсюду она натыкалась на вездесущих людей Масуда в поношенных паколях — они патрулировали улицы, досматривали автомобили, курили, высовываясь из танков, глазели на прохожих из-за мешков с песком, наваленных чуть ли не на каждом перекрестке.

Только теперь Лейла редко куда выходила. И неизменно ее сопровождал Тарик, которому, похоже, очень нравилось ее охранять.

— Я купил пистолет, — как-то похвастался он, сидя под грушей у Лейлы во дворе, и продемонстрировал покупку. — Полуавтоматическая «беретта».

Какой он черный и страшный, подумала Лейла.

— Я не в восторге, — сухо сказала она. — Оружие меня только пугает.

Тарик вертел в руках обойму.

— На прошлой неделе в одном доме в Карте-Се обнаружили три трупа, — проговорил он. — Не слышала? Три сестры. Их изнасиловали и перерезали глотки. Судя по следам, кто-то зубами сорвал у них с пальцев кольца…

— Я не желаю выслушивать такие ужасы.

— Я не хотел тебя расстраивать. Только с этой штукой в кармане — оно надежнее.

Сообщать ей слухи он считал своим долгом телохранителя. Именно он рассказал ей, что ополченцы, засевшие в горах, тренируются в меткости, стреляя по живым мишеням — мужчинам, женщинам, детям, им все равно по кому, — и делают при этом ставки. Именно Тарик пересказал Лейле, что ракеты нацеливают на автомобили — только почему-то не на такси, — и все теперь бросились перекрашивать свои машины в желтый цвет.

Тарик растолковал ей, что Кабул поделен на участки с зыбкими, изменчивыми границами. Вот эта дорога, например, вплоть до второй акации по левую сторону принадлежит одному полевому командиру, следующие четыре квартала до самой булочной — другому, а метров через восемьсот хозяин территории опять поменяется. Снайперам — прямо раздолье.

Вот как теперь называют маминых героев. Полевые командиры. А еще тофангдар. Стрелки. Правда, некоторые по-прежнему называли их моджахедами, но как-то брезгливо кривились при этом, словно само слово вызывало отвращение, подобно скверному ругательству.

Тарик вставил обойму обратно в пистолет.