Девочка, Которая Выжила - Панюшкин Валерий Валерьевич

– Сейчас будет такое, как калейдоскоп, – предупредила Ольга Сергеевна.

И в то же мгновение весь видимый Елисею мир пронзило серебряным всполохом. Потом тот всполох рассыпался, и Елисей увидел три величаво текущие реки – фиолетовую, розовую и желтую. Реки серебрились и сияли. Еще через минуту закружились зеленые и золотые водовороты, смешались и взорвались голубым салютом. Это было похоже на северное сияние, охватывающее целиком все небо. Или на видения, которые описывали Елисею люди, принимавшие в молодости диэтиламид лизергиновой кислоты.

– Вау! – сказал Елисей.

– Что? Больно? – забеспокоилась доктор.

– Нет. Красиво.

– Что, прям так красиво?

– Офигенно!

– Не могу сказать, что я вам завидую.

Цветовая буря в глазу Елисея на минуту стихла. Воцарилась белая пустота. Мир исчез. «Смерти нет, любимый. Ты просто не видишь жизнь. Но сейчас я вставлю тебе в глаз крохотную пластиковую линзу, свернутую, как торговцы на базаре сворачивают из газеты пакеты для семечек. Линза развернется у тебя в глазу – и ты увидишь… Что? Озеро Раутаярви, где прошло твое детство. Раздвоенную сосну, к которой твой отец, молодой, рыжебородый, прилаживает качели. Поросший мхом валун, на котором, обняв колени, сидит твоя мать, молодая, тридцатилетняя, со сверкающими черными волосами до пояса, смеется и кричит: “Елёска, неслух, вылезай из воды, синий уже весь!” И в темной воде озера ты увидишь себя пятилетнего. Почему, любимый? Потому что ты и есть пятилетний. Потому что бывает такой день в детстве, когда человек запоминает раз и навсегда сладостный вкус жизни, многоголосое ее звучание, сияющий ее цвет и фактуру на ощупь, как шелк и бархат. Запоминает, и больше уже жизнь никогда не меняется, только тускнеет и бежит быстрее».

Белая пустота в глазу Елисея взорвалась сиренево-серебряным фейерверком, побежали зеленые змейки, синие, желтые, красные, золотые. Поплыли медленные разноцветные и не имеющие четких границ шары. Но потом все утихло. Удалился прочь от Елисеева глаза расширитель век, погасла хирургическая лампа. Елисей увидел смутно потолок операционной и перевернутое лицо доктора.

– Ну всё, – сказала Ольга Сергеевна и заклеила только что прооперированный глаз салфеткой. – Надо будет полежать часа полтора спокойно. Вставайте потихонечку. Люда проводит вас в палату.

– Даже жалко, что эти мультики так быстро кончились.

– У вас и на втором глазу тоже катаракта зреет. Через пару лет опять мультики повторим.

– Спасибо, доктор.

– Пожалуйста, – Ольга Сергеевна хихикнула. После операций она позволяла себе быть молодой и кокетливой женщиной.

Елисей снял салфетку со здорового глаза, медленно сел на операционном столе, медленно встал, медсестра взяла его под руку:

– Не кружится голова?

– Нет.

И отвела в палату.

В палате Елисей уснул без сновидений, а проснулся от радостного возгласа деда Платона:

– Викторыч, вставай, обед привезли.

Запахло больничной едой.

Елисей сфотографировал себя с глазом, заклеенным салфеткой, и послал фотографию дочери.

«Ой, пап, у тебя же операция. Прости, я забыла. Как все прошло?» – ответила Аглая в ватсапе почти мгновенно.

«Всё хорошо»

«Поздравляю. Рада за тебя. Люблю тебя».

Елисею не терпелось проверить, видит ли прооперированный глаз. Он сел на кровати. Платон Константинович, нахваливая, нашаривая куски на тарелке ложкой и помогая себе пальцами, ел невообразимо серую котлету с макаронами.

– Давай, Викторыч, стынет.

И Елисей не сдержался. Отлепил с левого глаза повязку. Взглянул на тарелку деда Платона и – котлета и макароны показались Елисею нагромождением разрозненных линий. Как будто не больничную еду ковырял ложкой дед Платон, а кучку лилипутского хвороста. И ложка в руках Платона Константиновича была как будто из хвороста, и сам Платон Константинович был хворостяной. Елисей даже не успел испугаться этой новой особенности своего зрения. Через пару мгновений резкость в глазах настроилась. Мир перестал выглядеть так, как на рисунках в Нарином блокноте. Но – что за догадка! Что, если там, в альбоме погибшей девочки, нарисованы не кучи хвороста, а лица, пейзажи, предметы? Что, если надо просто особым образом настроить глаза – и увидишь?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Елисей попытался расфокусировать зрение снова. На минуту мир опять стал хворостяным. Но эта расфокусировка причиняла заметный дискомфорт, особенно в левом, только что прооперированном глазу. Вошла доктор Ольга Сергеевна. Пожурила, что сам снял повязку. Отвела в кабинет. Проверила зрение на диоптриметре, осталась довольна результатом. Выписала антибиотик и еще какие-то капли в глаза. Елисей уже не очень вдавался в подробности. Ему не терпелось ехать. И увидеть Нарин блокнот.

Когда Елисей спускался на больничном лифте, позвонила бывшая жена.

– Аглик говорит, тебя прооперировали?

– Да, всё нормально. Меня уже отпустили.

– Хочешь, я приеду за тобой?

– Нет, я нормально доеду. У вас есть кто-нибудь дома?

– Как ты поедешь за рулем? – всполошилась бывшая. – Ты хоть видишь что-нибудь?

– Все я нормально вижу.

Это неправда. Зрение было как у пьяного. Мир как-то топорщился. Но Елисей хотел именно этими, не вполне адекватными глазами рассмотреть Нарин блокнот. Бывшая жена сказала, что дочь дома. Елисей спросил, можно ли заехать. Предупредил Аглаю. Пробрался сквозь Москву на скорости не больше сорока километров в час. Вошел и обнял дочь.

– Пап, прости…

– Подожди, дай мне Нарин блокнот.

Расфокусировать глаза было трудно. Хворостинки Нариных рисунков, казалось, вот-вот сложатся в нечто фигуративное, но они вновь рассыпались. Наконец над одной из страничек Елисею удалось настроить глаза так, чтобы в нагромождении линий увидеть буквы.

– Где буквы? Где? – суетилась Аглая, тщетно скашивая глаза к носу и раскашивая к вискам.

Но Елисей видел отчетливо. Три слова. Fedor von Yesly.

Часть третья

Глава 17

Человек, которого они ищут, думает, что в женщинах зашита смерть. Она – оборотная сторона деторождения. Способность сеять смерть в женщинах пропорциональна способности давать жизнь – вот что он думает. Либидо пропорционально мортидо. Особенно в девушках. В них есть страшная сила, побуждающая мужчин совершать подвиги, делать траты, давать обещания, брать ответственность, называя все это любовью. И это темная сила, ее надо держать под контролем. Хорошо, если девушка относится к своей привлекательности, как сапер к бомбе, – вот что он думает. Он даже умеет пространно рассуждать на эту тему, маскируя дремучесть своих суждений иронией и ссылками на закон Ломоносова – Лавуазье. Но он правда думает, что редко какая женщина в современном мире умеет и считает нужным контролировать свою привлекательность, использовать ее ради продолжения жизни, а не ради разрушения семей, карьер и судеб.

Привлекательность хлещет из них, как рвота, – вот что он думает. Ядовитая рвота. Они привлекают не для того, чтобы составить пару и родить детей. Не для того даже, чтобы заняться сексом и получить удовольствие. Они привлекают ради извращенного счастья видеть свою власть. Видеть, как мужчина (а может быть, и другая женщина) безропотно откликается, не может не откликнуться, разрушает свои отношения, оставляет свои планы, жертвует даже и самой жизнью. Вот почему он ненавидит девушек, выставляющих свою привлекательность напоказ. Соблазнять – это и есть самый смертный грех – вот что он думает, хотя не верит ни в какого бога и не признает никаких других грехов. Но привлекательность – да, грех. Как и большинство мужчин, он считает греховной не свою склонность поддаваться соблазну, а сам соблазн. Только, в отличие от большинства, он борется с грехом, не потакает ему, а выжигает его с лица земли каленым железом ради главной на свете ценности – человеческой жизни. Вот какого человека они ищут за то, что тот убил Нару, которая была некрасива, но привлекательна, как дьявол. И они думают, что этот человек называет себя Федор фон Если.