Перелом - Ирина Грекова

Нет, не отходчивый. Долго еще смотрел неласково, как на чужую. Пришла неведомо зачем.

А я любила его — с каждым днем больше. Какие там скатки? Ничего мне не нужно было, кроме него.

Мне бы тогда и сказать ему — не сказала.

29

Поправлялся. Почти уже поправился. Анна Давыдовна стала ходить реже. Бывало, и по неделе не заглядывала. Значит, всерьез стало ему лучше. Видно по Анне Давыдовне: ее сострадание не горит без топлива.

Зима, морозцем схватило лужи. Вот мы с ним уже выходим на улицу, держась друг за друга («битый небитого везет»). У меня палка в левой руке, у него — в правой. Воображаю себе наш вид сзади — нечто вроде двуглавого орла. Впрочем, мне давно уже все равно, как и откуда я выгляжу. На ногах суконные ботики «прощай, молодость», на голове — теплый платок, старушечий.

И вот...

— Знаете что, Кира Петровна, мне что-то не очень нравится наше взаимное положение.

— Две палки с двух сторон? — спросила я шутя.

— Нет, я имел в виду другое. Неопределенность. Я ведь был, пышно выражаясь, на краю смерти.

— Ну, были. Теперь поправляетесь, и слава богу.

— А если бы умер? Вам бы пришлось освободить квартиру.

— Зачем об этом думать? Вы живы, и все.

— Нет, не все. Надо трезво смотреть в будущее. Я много старше вас. И, по всей вероятности, вы меня переживете.

— Кто из нас кого переживет, это не годами решается.

— Ладно, не будем спорить, кто кого. Я просто делаю вам предложение.

— Какое?

— Тривиальнейшее. Руки и сердца, как говорили в старину. Хотите, стану на одно колено. Только мне это трудновато, учтите. Стать стану, а вот подняться... Вам же придется мне помогать. Так что соглашайтесь без коленопреклонения.

— Я не совсем понимаю...

— Какие из этого проистекут последствия? А никаких. Вас это ни к чему не обяжет. Все права, никаких обязанностей.

Он смеялся. Редко я видела его смеющимся. Но тут он смеялся. Я не знала, что ответить.

— Ну как? Мое предложение принято?

— Это же смешно. Жених и невеста в нашем возрасте, оба с палочками...

— Э, дорогая моя, это все суета сует, тщеславие. Сколько раз я вам говорил: поменьше думайте о своей драгоценной персоне. Не бойтесь быть смешной, неуклюжей, жалкой. Бойтесь быть эгоистичной. Если не обо мне, подумайте хотя бы о семье вашего старшего сына. И младшего, если она сохранится. Ну, что вас смущает? Говорите.

Не могла же я ему сказать правду: «То, что я вас люблю, а вы меня нет...»

— Я не тороплю с ответом. Подумайте.

Думала несколько дней. Неожиданно помог милиционер. Заинтересовался, явно по чьему-то доносу, «гражданкой, проживающей, но не прописанной». «Это моя жена», — сказал ему Чагин. Пришлось согласиться. В конце концов, кого это касается, кроме нас двоих? Да еще, может быть, моих сыновей. «А мы им не скажем», — просто сказал Чагин. И мне стало просто. Все больше я становилась ему подвластной. Это тоже было частью любви. Где-то я читала: чем самостоятельней женщина, тем больше ей хочется подчиниться...

Подали заявление. В положенный срок явились на регистрацию. Оба немолодые, оба с палочками. Но здесь на это никто внимания не обратил — поди, и не такое видали. Могли бы явиться хоть в инвалидных колясках...

Стыдно было, но не очень. Самое противное, когда дама, оформлявшая брак (взбитый бюст, взбитая прическа), с казенной игривостью сказала: «А теперь, муж, поцелуйте свою жену!» Глеб Евгеньевич легонько приложился к моей щеке. А дама укоризненно покачала пальчиком: «Теплее, теплее!» Этого он уже не вынес: «Вы меня будете учить, как мне целовать мою жену?!» Назревал скандальчик. Но на очереди была уже следующая пара: высокая, мужеподобная девица в фате и белом платье до полу и ее избранник — женоподобный, длинноволосый, в черном, с иголочки, костюме. Сопровождающие лица уже открыли бутылку шампанского, явно преждевременно. Кто-то заткнул ее пальцем, но пена все равно дыбилась. Все смеялись. В этой пене, в этом смехе мы с Чагиным срочно удалились. Я — в высшей степени чувствуя свою неуместность. Он — не знаю.

Вот так совершился мой второй брак. Вернулись домой женатые. Пили чай, разговаривали. Ничего не изменилось, сыновьям решили пока не говорить. Надо будет, скажем.

Муж — как-то и сладко, и горько, и смешно его так называть — занялся моей пропиской. Взял у меня паспорт, проглядел и, смеясь:

— Вот теперь, Кира Петровна, я в точности знаю, сколько вам лет.

— А вы думали сколько?

Ждала, что скажет — меньше, а сказал: больше. После его ухода — к зеркалу. И в самом деле — больше. Меньше не становится и уже не станет.

Жили по-прежнему. Ходила я теперь по улице с палкой, а по дому и без нее. Правая нога так и осталась короче левой. Но я легко справлялась с нехитрым моим хозяйством (нашим). Кроме большой уборки — ее по-прежнему делала Люся. Я ее спрашивала:

— Ну, как там у вас?

— Нормально (опять «нормально»!). Только Дмитрий Борисыч очень уж много работает. Придет с дежурства, я ему — обед, а он спит. Ужас как устает.

— А те двое? Валя с Наташей?

(Спрашивать о Валюне всегда больно. Хоть бы вспомнил, навестил!)

— А что им делается? Живут. Я их вроде и не вижу. Сделаю, что надо, посуду помою. Стирку, однако, на них не стираю. Копят.

— А девочки как? Нюра и Шура?

— Ничего, растут. Дмитрия Борисыча вон как любят. Папой зовут, только я против. Совсем другого происхождения.

Однажды Люся сказала:

— Вы думаете, я не понимаю, Кира Петровна? Очень хорошо понимаю. Я вашему сыну не пара. Не по себе срубила ель. Во-первых, старше. Во-вторых, детная. В-третьих — разница культурных уровней.

— Все это неважно. Важно, что вы его любите, и он вас.

— Я-то люблю... А он? Сомнительно. Навряд ли он может такую, как я, любить.

— Ну что вы! Почему же он на вас женился?

— Из принципа. Очень принципиальный. Сошлись — значит, надо жениться.

И Люся заплакала. И я заплакала. Сидели и плакали обе. И льдинка между нами растаяла. Очень они сближают, бабьи слезы.

30

Еще один этап: первый раз пришла в больницу без костылей. С одной палкой. Шла по коридору, стараясь не хромать. Первый раз за все время взглянула в зеркало без отвращения. Не молодая, но и не старая женщина с палкой.

Нина Константиновна закудахтала:

— Милая, дорогуша, вас прямо не узнать! Вы стали совсем, ну почти совсем как до... до вашего происшествия.

И, конечно, пустила слезу. Сахарный песок так из нее и сыпался.

Искренне обрадовалась Любочка:

— Кира Петровна! Какой же вы молодец! Теперь вам обязательно надо сделать химическую. Давайте устрою вас к одной девочке: такую химию делает, что от натуральной не отличишь!

Разумеется, отказалась.

Что меня поразило, так это реакция больных. Смотрели на меня одобрительно, кивали, переглядывались. Они, значит, наблюдали за мной, когда я, убогая, на костылях, ползала от кровати к кровати. Между собой, верно, разговаривали обо мне, жалели. А ведь казалось, нет им до меня дела... Значит, было! Теперь, когда я ходила с палкой по палате, их глаза мне улыбались, подбадривали... И лечение шло веселее, успешнее. И неопределенное положение меньше меня тяготило.

— Неужели для того, чтобы по-хорошему помогать больным, врач должен сам быть бодрым, здоровым? — спросила я как-то Чагина.

— А как же! В Евангелии есть замечательные слова: «Врачу, исцелися сам».

Я вздрогнула. Так говорил мой папа — пылесосу, в первом детстве.

— Что вас смутило?

— Вспомнила эту фразу. — Рассказала, как папа, водя щеткой по спине пылесоса, сказал ему: «Врачу, исцелися сам»...

— Ваш отец был, по-видимому, интересный человек?

— Да. Но я его почти не помню. Когда он погиб, мне было пять лет.

— Запомнили же вы эту фразу: «Врачу, исцелися сам». Кстати, «врачу» не дательный падеж, как вы, может быть, думаете, а звательный. Обращение. В переводе на русский с церковнославянского фраза эта значит: «Врач, исцели самого себя». С этого надо начинать любое врачевание. Исцелить себя — физически и душевно.

— А если врач болен неизлечимо?

— Должен держать себя на верхнем пределе своих возможностей. И, во всяком случае, не погружаться в свои беды и немочи, как вы были погружены некоторое время назад. Как еще бываете и сейчас.

Видел он меня насквозь: да, и это еще бывало.

— Самое важное, — сказал он очень серьезно, — построить самого себя. Как бы жизнь тебя ни искалечила, сделать себя человеком. Не оглядываясь на то, кем ты был и кем стал. Если ты разрушен, построить себя нового, может быть, не таким, как был. Но на прежнем месте. В прежнем теле, если оно живо.

— Глеб Евгеньевич, простите нескромный вопрос. А вы-то сами всегда следуете правилу: «Врачу, исцелися сам»?

— Стараюсь. Не всегда удается.

И улыбнулся.

Зима прошла. А весной Валюна забрали в армию. Были проводы. Митя привез меня на такси.

Квартира, давно уже не моя, — полным-полна молодежи. Гремела музыка. Кричали, пели.

Молодежь, молодежь... Как ее понять? Как до нее добраться?