Перелом - Ирина Грекова

Быстренько справится с делами, уходит. А я опять одна. И одной легче.

Спрашиваю себя: откуда это едва ощутимое раздражение против Люси? Ведь она столько для меня, для всех нас делает!

В разговоре с собой надо быть честной. Пытаюсь и отвечаю: именно из-за этого. Привыкла сама все делать для людей. Не привыкла, чтобы они для меня делали.

Вообще давать легче, чем брать. На то, чтобы брать, надо больше великодушия.

На улице кто-то: «Вам помочь?» — «Нет, спасибо, не надо». На словах «спасибо», а в душе — раздражение. Против помогающего! Не по-человечески это! Но ничего поделать с собой не могу.

Долгие часы наедине с собой и с мыслями. И еще с болью, физической. Говорят, к боли нельзя привыкнуть. Неверно. Я привыкла. Нога болит постоянно, не очень сильно, но настойчиво. Боль — как мысль, как угрызение совести. И к тому и к другому можно привыкнуть.

Опять время остановилось, топчется на месте. И опять лезут в глаза подробности — крупным планом.

Делать нечего — сиди себе, дура, читай. А вот не читается. Тогда сиди и смотри, как гуляют по столу осенние мухи. Какие у них перепончатые, подробные крылышки. Как они скрещивают ножки, чешут их одна об другую, чистят себе спину. Какие-то вялые, задумчивые. О чем они думают? О своей, вероятно, тоже нелегкой мушиной жизни? Скоро она кончится, скоро зима. Но кое-кто из них перезимует...

И так далее, по любому поводу. Сидя одна, без дела, я думала тоже, как осенняя муха. Еле-еле ползали мысли. Будущего не касалась (слишком там все безотрадно), а рылась в прошлом, как старьевщик в куче хлама. Так ли жила? Конечно, не так. Прошлое было цепочкой вин.

Особенно маму себе не могла простить. Глядя в зеркало, все чаще видела вместо себя маму. Похожа. Только я в зеркале старше, чем мама тогда.

Мама ведь была красивая, по нынешней мерке еще молодая. Жить бы ей да жить... Ведь это я со своим упрямством, непримиримостью отвадила тогда Семена Михайловича, контуженого интенданта. Кто знает, может быть, мама его любила? Тогда мне казалось, что нельзя такого любить — старого, молью поеденного! И это после папы! Да и вообще...

Что я тогда знала о старости, даже просто о зрелом возрасте? Ничего. Любая попытка не то что любить, а просто жить полноценно в этом возрасте казалась мне неприличием. Живем мы, молодые, а они (взрослые, то есть старые) только присутствуют.

Вот, например, пение. Хороший голос был у мамы. Любила петь, но стеснялась. Как-то я пришла домой из школы (то ли в девятом классе была, то ли в десятом?), а мама моет окна и поет. Так и заливается: «Мне минуло шестнадцать лет...»

Я вошла с портфелем. Мама замерла, оборвала песню. «Что ж ты перестала? Тебе ведь шестнадцать лет!» Ирония...

До сих пор звучит в ушах эта стыдливо оборванная песня. И так же стыдливо годы спустя оборвалась мамина жизнь.

Заболела. Положили ее в больницу. Оказалось, воспаление легких. Видно, простудилась, моя окна. Чистые окна — ее слабость. Говорила: «Окна — как глаза человека. Всегда должны быть чистыми».

Последний разговор с мамой — именно об окнах. Я сварливо: «Ну зачем тебе надо было непременно их мыть? Не могла подождать! Я бы потом вымыла». — «Потом... Знаю я твое «потом»...»

Последний разговор. Расстались недовольные друг другом. А потом смерть. Сердце не выдержало.

Тогда об этом не задумывалась. Схоронила, поплакала — и погрузилась в дела. Экзамены, ординатура. Уже наклевывался Борис. Наклюнулся... Уговорила себя, что люблю. Вышла замуж. Детей родила как-то между делом. Сбросила заботу о них на «бабу Лаю».

Все это вины, вины...

Сидела так однажды, перематывая сзаду наперед свое прошлое. Вдруг телефонный звонок. Взяла костыли, подошла: «Слушаю».

— Кира? — спросил издалека глубокий голос. Так и екнуло сердце.

— Да, я.

— Говорит Витя. Виктор Владимирович. Твой дорожный попутчик. Помнишь? Неужели забыла?

— Нет, не забыла.

— Я, знаешь, приехал сюда в командировку. На несколько дней. Остановился в гостинице, номер «люкс». Очень хотел бы с тобой повидаться. А ты?

Я молчала.

— Отчего молчишь? Ты не одна?

— Да, не одна (со мной — костыли, прибавила в уме).

— Тогда говорить буду я. Ты отвечай только «да» или «нет». Можешь со мной встретиться?

— Нет.

— Хотела бы со мной встретиться?

— Нет.

— У тебя что-то изменилось в жизни?

— Да.

— Ты вышла замуж?

— Нет.

— У тебя кто-то есть?

— Нет.

— Значит, ты решительно не хочешь со мной встретиться? Подумай хорошенько.

— Решительно нет.

— Тогда всего хорошего.

Трубка повешена. Дорожный попутчик... До чего он далек от меня сейчас...

Работать, работать, только работать. Без этого я умру.

Еще сложности. Пришел Митя. Волосы на голове — как птичьи перышки.

— Мама, мне надо с тобой поговорить. Только не пугайся. Вот уже побледнела.

— Ничего я не побледнела. Говори.

— Дело в том... Ну, словом, я тоже, как Валька... Очень стыдно, время неподходящее, но я тоже задумал жениться.

— Вот оно что. На ком же это?

— Не догадалась? На Люсе Шиловой.

Ну и ну! Вот, значит, чем объяснялось отчуждение Люси, ее мрачноватость. Сразу и не сообразишь, что сказать. Собралась с духом:

— Ну что же. Выбор неплох. Женщина хорошая: красивая, добрая. Но все ли ты до конца продумал? Она старше тебя. К тому же двое детей...

— Я все до конца продумал.

— И где вы все собираетесь жить?

— Не бойся, на твою площадь не посягаем. Хватит с тебя тех двух бездельников. Люсе обещали комнату в общежитии. А до тех пор будем жить, как жили. Если я тебя не очень стесняю.

— Что ты! Я просто счастлива, что ты здесь.

— Не думаю. В твоем возрасте, при твоем состоянии здоровья...

Дожила...

Вот и Митя уходит. Валюн уже ушел. Все правильно. Сыновья вырастают, женятся, отходят от матери.

Нет, работать, только работать!

26

Прошла ВТЭК. Дали вторую группу инвалидности с правом работать (выпросила). Но работать только «в щадящих условиях», неполную неделю, избегать стояния и ходьбы...

Но где? Самое естественное — у себя в больнице. Позвонила Главному. Он рад, готов оформить в любой момент, на полставки так на полставки. «Все что угодно, Кира Петровна. Сочтем за честь».

Затруднение одно, но очень существенное: дорога. Неблизко. Пешком на костылях не дойдешь. А если и дойдешь, то не очень-то поработаешь. В автобус не влезть из-за тех же костылей. На такси дорого. Что заработаешь, то и проездишь. Втайне надеялась, что Главный предложит присылать за мной машину. Не предложил.

Сменить квартиру на что-нибудь поближе к больнице? Мало шансов. Без лифта, без горячей воды — мало кто согласится. И, во всяком случае, это не скоро. А мне надо скоро.

Снять комнату там, поблизости? Объявила розыск через сестер, нянечек. Ничего нет. А если и есть, то за баснословную цену.

Позвонил доктор Чагин:

— Поздравляю. Слышал, снова будете работать у нас. Рад.

— Хотелось бы. Только не знаю...

Изложила свои трудности.

— Вас понял, — по-военному сказал Чагин. — Этому горю можно помочь. У меня двухкомнатная квартира. И совсем близко от больницы. Одна комната все равно пустует. Предлагаю вам временно поселиться у меня.

— Что значит «временно»?

— Жизнь вообще временна. Посмотрим, как она будет складываться. Поладим с вами или нет?

Подумала. Спросила:

— Какой этаж?

— Первый. Это и преимущество, и недостаток. Когда хотел меняться, все пугались первого этажа. Женщины обычно боятся воров...

— Я не боюсь.

— Я тоже. Да у меня и взять-то нечего.

Я размышляла. Последний, самый деликатный, вопрос:

— И... сколько же это будет стоить?

— Очень дорого. По улыбке в день. Можно даже подешевле: по улыбке через день. Устраивают вас мои условия?

— Не знаю. Боюсь вас стеснить...

— Вы меня стеснять не будете, Фикус. Вы даже украсите собой мою квартиру. У меня как раз не хватает комнатных растений. Ну как, согласны? Только без жеманства, без всяких там «неудобно», «да что вы!». Терпеть не могу эту дамскую манеру.

— Хорошо, я согласна.

— Молодец. Люблю за решительность. Другая бы сказала: я подумаю. Когда сможете переселиться?

— Да хоть на будущей неделе.

...Можно сказать, повезло. Самое трудное — разговор с Митей.

— Мама, из-за меня? Из-за нас с Люсей? Я категорически против. И давай к этому разговору не возвращаться.

— Вовсе не из-за тебя. Из-за работы. Я на своих костылях не могу туда ни ходить, ни ездить.

— Твои костыли — препятствие временное. Перейдешь на палку.

— Жизнь вообще временна, — повторила я слова Чагина. — Так или иначе — я переезжаю. Комната остается свободной. Если ты не совсем глуп, займешь ее.

— Я совсем глуп.

— Вот уж не ожидала.

— Мама! — Обнял меня, поцеловал. — Мамочка!.. Если тебе там будет нехорошо... Обещай!

— Обещаю. Вернусь. Вдруг мы с Глебом Евгеньевичем не поладим?

— Вполне вероятно. У него, кажется, сволочной характер. Кстати, сколько он с тебя возьмет за комнату?