Жду. Люблю. Целую - Тереза Ревэй

— Хуже всего то, что эти женщины молчат, потому что им стыдно не за то, что они изнасилованы, а за то, что они немки. Словно они тоже чувствуют свою вину. Но я не собираюсь нести груз этой вины. Я ни в чем не виновата, ты понял? — крикнула она. — Не виновата! Не виновата!

Говоря по правде, Макс ничего не понимал. Он смотрел на незнакомую девушку, которая говорила ему «ты», которая была в отчаянии, которая была дикой. Он не мог постичь всех нюансов происходящего. Все перевернулось, и не успел он выбраться из концлагеря, как снова оказался в пропасти. С болью в глазах он повернулся к сестре, которая уже проснулась и молча смотрела на него.

— Мариетта, я…

— Помолчи, прошу тебя! — сказала она, подняв руку. — Кларисса права, хорошо, что она сказала тебе правду. Женщина сейчас — самое беззащитное существо. Чтобы хоть как-то себя обезопасить, немки переодеваются мужчинами, обезображивают лицо, стараясь выглядеть больными. В большинстве случаев это не помогает. Особенно если женщина полненькая. Им очень нравятся пышные формы. Вот и мне тоже оставили подарочек на память. Нет, успокойся, не ребенка. Я слишком стара для этого. Хоть это радует, не так ли? Представляю, какой была бы физиономия Курта, если бы я родила ему маленького Ивана…

Мариетта говорила спокойно, даже безразлично, словно все это произошло не с ней. Макс спрашивал, как ей удается справляться с этим, откуда она берет силы?

На лестнице раздались шаги.

— Осторожно, Аксель вернулся! — прошептала Мариетта. — Я не хочу, чтобы он знал, слышишь? Он этого не вынесет.

Захлопнув за собой дверь, юноша стал доставать из карманов добычу — сигареты, завернутые в промасленную бумагу огурцы, несколько кружочков колбасы. Его худое лицо излучало такое удовлетворение, что Макс невольно вздрогнул. Как Аксель мог довольствоваться столь малым? Боже, что ему делать? Может ли он помочь своим близким?

Берлин, октябрь 1945

Для каждого человека какой-то город занимает особое место в жизни. Для Ксении Федоровны Осолиной таким городом стал Берлин. Красной нитью прошел он через ее судьбу. Город-перекресток. Город, где она стала женщиной, где мужчина оставил часть себя и в ее душе, и в ее теле. Город, в который она вернулась в начале войны, чтобы сказать этому мужчине правду и просить о прощении. У него хватило великодушия простить ее. И вот она снова вернулась туда, но на этот раз нацистские имперские орлы валялись среди мусора, а на парадном фасаде «Адлона» красовался портрет Сталина. На самой же Ксении вместо красивого платья от кутюр, одного из тех, что она надевала на показ мод или пышный прием, был французский военный мундир.

«Их поставили на колени, и это справедливо», — так заявил один из старших офицеров, глядя на проплывающую мимо вагонного окна страну, которая больше напоминала кладбище разбитых кораблей со сломанными мачтами. Лицо Ксении оставалось безучастным, только ногти одной руки царапали ладонь другой. Никто не должен знать ни то, что она принимает близко к сердцу трагедию этой земли, ни про боль, которую она испытывает из-за отсутствия Макса фон Пассау. Она вернулась на эту землю, потому что должна была знать, жив он или нет. Вернулась, потому что не могла без него. Безупречное знание русского, английского и немецкого языков, содействие движению Сопротивления, что послужило ей хорошей рекомендацией, позволило ей стать переводчиком в Совете союзного контроля над Германией.

В день, когда она первый раз получила увольнение, Ксения поднялась очень рано. Дорога, связывающая предместье Фрохау, где были расквартированы французские военные, с центром города, напоминала линию фронта. Трамваи ходили нерегулярно. Редкие поезда метро были забиты до отказа, поэтому Ксении повезло, что она смогла напроситься в попутчики к американскому сержанту, у которого был джип.

Худые подозрительные берлинцы рыскали по городу в поисках съестного и топлива, чтобы обогревать свои жилища. Английские и американские военные, словно туристы, толпами бродили вокруг останков Рейхстага, который охраняли русские солдаты, не скрывающие гордости как завоеватели неприятельской столицы.

До появления в Берлине союзников русские безраздельно владели городом и учинили здесь масштабный грабеж, который называли репарацией. Разбирали заводское и фабричное оборудование. Тащили все, что попадалось им под руку: мебель, часы, пилы, кастрюли, радиоприемники, граммофоны, зеркала, одеяла, пишущие машинки, одежду, электрические лампочки и даже предметы, назначение которых им было неизвестно, чтобы хвастаться ими перед близкими. Все это увязывалось в узлы и водружалось на велосипеды. Все, что не могли унести, рвали и ломали.

Перейдя границу Германии и обнаружив на вражеской земле ухоженные фермы и впечатляющие строения в больших городах, многие русские не могли взять в толк, зачем такой на первый взгляд благополучной стране как Германия понадобилось нападать на Советский Союз? У некоторых такое благополучие наряду с яростью вызывало и восхищение, что не могло не встревожить представителей высших политических сфер, которые, чтобы пресечь это и опустить советского солдата до уровня простого вандала, едва ли не открыто призывали к грабежу.

Неудивительно, что к появлению в Берлине англичан, американцев и французов русские отнеслись прохладно, как к тем, кто явился делить не им приготовленный пирог.

Сталкиваясь с соотечественниками, Ксения испытывала странные чувства, словно они разговаривали на разных языках, как в прямом, так и в переносном смысле. Появилось много новых слов. Русские подшучивали над речью Ксении, находя ее излишне правильной, литературной. Тридцать лет советского режима наложили неизгладимый отпечаток на характеры этих людей, они напоминали пришельцев из совершенно другого мира. Вместе с языком изменилась и манера поведения. Но, несмотря на это, что-то продолжало ее связывать с этими непонятными для западного мира людьми, чей славянский темперамент, приверженность к крайностям, от великодушия до презрительной жестокости, преобладание чувств над разумом возвращали ее в детство. Когда во время приема советский офицер заговорил при ней о героизме жителей блокадного Ленинграда, в ее памяти тут же возник родной город: львы с белоснежными мраморными гривами, мосты, дворцы, золотые купола храмов. Санкт-Петербург, Петроград, Ленинград: три названия одного и того же города, который навсегда останется ее городом, городом, из которого ее прогнала революция. Запретным городом. Ее исчезнувшим королевством. Ее молчаливой молитвой.

— Leave те here![12] — сказала она безостановочно болтающему всю дорогу американцу.